– национальную кокарду, тем самым обозначив определенную степень независимости политического тела государства от физического тела монарха.

«Когда 12 июля 1789 года весть об отставке Жака Неккера (министра финансов) дошла до Парижа и вызвала негодование масс в саду Пале-Рояль, поднявшийся на стол с пистолетом в руке Камиль Демулен обратился к восставшей толпе: „Нам осталось только одно: вступить в армию и выбрать кокарду, чтобы нас по ней узнавали. Какой цвет вы выберете? Зеленый, цвет надежды, или синий «цинцинатус», под которым проходила революция в Америке?“ Большинство проголосовало за зеленый, и мгновенно листья с недавно посаженных в этом саду деревьев были ободраны. Вскоре выяснилось, что зеленый – цвет ливреи графа д’ Артуа (брата короля), и комитет избирателей, заседавший в Отель-де-Виль, предписал красно-синюю кокарду, цвета герба Парижа. После взятия Бастилии Лафайет настоял на присоединении к ним белого цвета в знак примирения с королем» (Quicherat 1877: 620–621).

Вскоре распространившись повсюду, трехцветная кокарда заняла место национального знамени Франции. В этой истории обращает на себя внимание факт, что поиск знака идентичности был продиктован необходимостью идентификации в рядах армии, где только и мог возникнуть такой знак, как национальная кокарда. Это связано с тем, что именно армия представляла собой поле, где зародились и затем господствовали знаки надындивидуальной или, иными словами, групповой принадлежности. Воплощением ее стала униформа, которая благодаря использованию национальной кокарды смогла выйти за пределы военной сферы.

Новый знак национальной принадлежности также выражал собой переосмысление понятия «нация», не редуцируемого более к фигуре короля, а представляющего собой противопоставленное ему политическое образование. Исходя из рассуждений Э.-Ж. Сийеса («Что такое третье сословие?», 1789), М. Фуко сводит его к третьему сословию, «на деле обеспечивавшему субстанциальные условия жизни нации» (Фуко 2005: 231, 234). Сам факт возникновения такого рода знака, впервые сделавшего видимыми в общественном поле людей, которые несли службу в армии, церкви, администрации, ставит вопрос о том, не является ли национальная кокарда знаком идентичности «раба», на протяжении долгого времени так силившегося быть признанным со стороны господина. Выступив против него, «раб» оказался самодостаточным в выборе собственного знака отличия, в котором, хотя индивидуальность Другого отчетливо не была проявлена, тем не менее продолжила имплицитно сохраняться в виде белого цвета. Этот цвет отсылал к фигуре короля, тем самым сохраняя в себе фактор подчинения и консолидации, который превращал кокарду в род национальной униформы.

Униформа, таким образом, есть не что иное, как «обезглавленная» система ливреи, в которой сохраняются выработанные в ливрее подчинение, служение и идентификация. Теперь она свидетельствовала о месте отдельно взятого тела в общественной иерархии и его профессиональной компетенции. «Протоуниформы» XIV века несли лишь символическое сообщение о принадлежности индивида к той или иной социальной прослойке. В отличие от них униформа помимо символического различения еще и функциональна. Она носит обязательный повсеместный характер для той или иной группы лиц и выражает властные отношения подчинения индивида той системе, в которой он служит.

Экскурс в происхождение униформы позволил продемонстрировать процесс обезличивания индивидуальных знаков отличия, имевших место в ливрее, и их вытеснение властными коннотациями контроля и подчинения. В придворном обществе процесс обезличивания знаков индивидуальности Другого, происходивший при становлении военных униформ, способствовал возникновению такой новой семантической категории, как статус. Он представлял собой выражение объема властных полномочий, присущего положению отдельного индивида в рамках общественной иерархии политического тела государства.

Придворное общество: мода как выражение статусных различий

Мода придворного общества непременно ассоциируется с изысканностью нарядов, роскошью отделки из кружев, шелка, ювелирных украшений, а также с различного рода модными эксцессами, связанными с привилегированным сословием, – будь то, к примеру, красные каблуки Людовика XIV или введенная Марией-Антуанеттой прическа «а-ля белль пуль» (à la Belle Poule). Получая немедленное распространение, модная новинка в придворном обществе оказывалась чем-то большим, чем выражение прихоти той или иной влиятельной личности. Она становилась инструментом репрезентации властных отношений в общественной иерархии благодаря проявившейся в придворном обществе категории статуса как основного означаемого костюма.

В придворном обществе статус представлял собой атрибут отдельно взятой личности, а не знак принадлежности индивида к той или иной социальной группе в рамках общественной иерархии. Это отличает придворное общество, к примеру, от древнеримского (Рибейро 2012: 23), где широкая полоска на тунике отсылала к сенаторам, а узкая – к всадникам. Таким образом, отличительной чертой статуса как основного означаемого костюма в придворном обществе является его индивидуальный характер в том смысле, что он представляет собой знак идентификации социального положения индивида, а не социальной группы.

В становлении статусной семантики костюма в придворном обществе важную роль сыграло распространение контрактного типа отношений, существовавшего при европейских дворах уже с XV века. «В XIV и особенно XV веках происходит существенный сдвиг в социальной жизни, который заключался в развитии системы контрактов, которая стала орудием установления связей короля с мелкими и средними феодалами и средством перегруппировки сил внутри господствующего класса в пользу центральной власти» (Хачатурян 1978: 38). Особенность этой системы контрактов состояла в том, что отношения внутри нее выстраивались не с личностью, деятельность которой могла получить вознаграждение в виде ливреи, а с должностью. Занимая ее, индивид обеспечивался наряду с пенсией также и одеянием, которое уже не несло в себе индивидуальных знаков отличия Другого. К примеру, «костюм глав верховного суда (канцлера и четырех президентов Парламента), в особенности алый цвет мантии и горностаевая опушка, воспроизводил так называемое „королевское одеяние“, от которого короли Франции отказываются (хотя оно никогда не входило в число королевских инсигний) на рубеже XIV–XV веков в правление короля Карла VI, передав его своим главным судебным чиновникам» (Цатурова 2006: 86). В данном случае предоставляемое платье воспроизводило знаки отличия, которые не отсылали напрямую к конкретной личности, а лишь приблизительно очерчивали атрибуты, связанные в культуре с семантикой власти. Так, одежда стала приобретать новые, не свойственные ей прежде коннотации, выступая в качестве средства выражения делегированных властных полномочий. Если в феодальном обществе основанием для социального статуса служащих были индивидуальные знаки отличия лица привилегированного сословия, обозначавшие причастность его социальному телу, то в придворном обществе статус стал приобретать обезличенные каналы своей репрезентации.

Одежда в качестве средства репрезентации общественного положения, а не индивидуальных вкусов Другого, как в случае одаривания слуг ливреей, появляется с внедрением в социальном поле системы должностей. «Отделение функции от персоны происходит медленно, как если бы бюрократическое поле постоянно разрывалось между династическим (персональным) принципом и юридическим (или безличным)» (Бурдьё 2007: 284). Поэтому ливрейное одеяние продолжало сохраняться, обозначая принадлежность монарху, при этом реализуя ее в рамках формирующегося бюрократического аппарата. Теперь отправным пунктом становится не личное подчинение, воспроизводящееся через индивидуальные