отношении текстильной отрасли, возможно, была обусловлена в том числе причастностью последнего к торговле тканями в предшествующие государственному администрированию годы. Плодами их деятельности в этой сфере можно назвать создание мануфактуры Гобеленов в Париже, расширение производственной базы шелка-сырца путем высадки еще 15 000 тутовых деревьев в Булонском лесу (Pernot 2007: 158–159). Комплекс принятых мер привел к тому, что именно в правление Генриха IV Лион смог по качеству и объемам производимой продукции соперничать с Флоренцией и Генуей, а тафта, произведенная в Туре, приобрела европейскую известность. При Людовике XIV существенную роль в стимулировании шелковой промышленности Франции сыграла политика протекционизма министра финансов Ж.-Б. Кольбера, осуществлявшаяся фискальными методами: повышением налоговой ставки на ввозимые товары и ее отменой между провинциями. Ее результатом стало беспрепятственное циркулирование товаров внутри страны, а также закрепление за Лионом статуса единственной таможни шелковых тканей. Действия министра финансов во многом продолжали упомянутый ранее указ 1549 года, который вводил пошлину в 5 % на импорт тканей. Такие налоговые меры во многом способствовали укреплению положения Лиона в качестве центра национальной шелковой отрасли.

Пример Франции наглядно демонстрирует, что потребность в вестиментарной репрезентации как в инструменте осуществления политической власти и установления различий в общественной иерархии становится основанием для стимулирования и создания индустрии роскоши. Ведь шелк, вышивка, кружева, позументы из золота, серебра, а также регламентация прав на их тиражирование в одежде являлись не чем иным, как средством заявить через одежду о своем положении в общественной иерархии, а точнее, выдвинуть претензии на осуществление того или иного объема политической власти. По сути, именно потребности дворянства в репрезентации своего общественного статуса и связанных с ним властных полномочий и создавали спрос, который наилучшим образом стимулировал индустрию роскоши во Франции. Поэтому попытки возрождения монархического режима Наполеоном Бонапартом были неотъемлемо связаны с развитием шелковой отрасли и с индустрией роскоши в целом, а также с внедрением придворной униформы, которая сарториально определяла ранг и позицию индивида в социальной иерархии (Le Bourhis 1990: 81, 84, 93, 100). Мода, существовавшая при дворе, представляла собой выраженное в вестиментарной форме признание легитимности общественного положения со стороны монарха, делегирующего часть своих полномочий структуре должностей. С этим связано отождествление феномена «национальной» моды в XV–XVIII веках с модными веяниями при дворе того или иного правителя, так как внешний облик членов придворного общества представлял собой вестиментарное выражение индивидуального вкуса монарха.

Сумптуарные законы, сопутствовавшие историческому периоду, когда костюм выражал собой, прежде всего, статус и социальное положение индивида, были призваны сохранять иерархические различия между сословиями, в том числе и через одежду. Например, согласно постановлению 1664 года отделка из золота и серебра и парча полагалась лишь самому Людовику XIV и принцам королевской семьи, а также она могла появиться на уже упомянутом «камзоле королевской привилегии» (le justaucorps à brevet). В действительности же подобные законы действовали, по мысли М. Монтеня, обратным образом, способствуя распространению «национальной» моды за пределами двора.

Роскошные ткани и отделка, будучи знаком высокого социального положения, являлись объектом желания уже в силу самого запрета. «Объект становится желанным только в случае запрета», – пишет В. А. Мазин, комментируя Ж. Лакана, в основе концепции желания которого лежит стремление признания со стороны Другого. Оно, в свою очередь, находит символическое выражение в языке, придавая желанию материальную форму (Мазин 2004: 51). Как полагает Ж. Лакан, «субъект живет в мире символа, т. е. в мире говорящих других. Вот почему его желание может быть опосредовано и признано. Иначе вся человеческая деятельность исчерпывалась бы беспредельным стремлением к уничтожению другого как такового»[25] (Лакан 1998: 227). В некоторых аспектах подобная трактовка желания может быть приложима к феномену моды в придворном обществе, где одежда символически выражала желание признания со стороны монарха. Постепенно в придворном обществе индивидуальные знаки отличия обезличивались и политическое тело государства приобретало большую степень правомочности над физическим телом короля, а личный характер общественных отношений служения вытеснялся бюрократическим аппаратом. Поэтому признание со стороны монарха, воплощенное в ливрейном одеянии, также приобретало обезличенный характер. Теперь служебное платье полагалось не конкретному человеку, как в феодальной системе, пронизанной личным характером общественных отношений, а должности, которую мог занять любой индивид. Появилась и новая тенденция: подражать одеяниям, чтобы репрезентировать, возможно, несуществующий социальный статус. Делалось это с помощью одежды, соответствующей конкретному месту в общественной иерархии. Модное платье превращалось в средство выражения желания быть признанным со стороны Другого, а не факт самого признания, как в ливрейной системе феодализма.

Новая семантика одежды, способствовавшая распространению моды за пределы ливрейной системы, обусловила возрастание числа сумптуарных законов, приходившихся в различных странах на период расцвета придворного общества: в Италии наибольшее количество таких постановлений принято в XV веке, в Испании и Англии – в XVI веке, во Франции, Венеции и Флоренции – в XVII веке (Hunt 1996: 29). В этот период сумптуарные законы становились инструментом сохранения социальных различий и перестали функционировать в качестве морально-этических директив или экономических мер. Эти изменения можно рассматривать как «выражение кризиса старого порядка, как попытку дворянства удержать социальную позицию и связанные с ней преимущества, которые становятся все более эфемерными» (Ibid.: 150). Таким образом, по мнению А. Ханта, сумптуарные законы в большинстве стран получили распространение именно в связи с потребностью дворянства сохранить свое исторически обусловленное привилегированное право на демонстрацию более роскошных облачений по сравнению с другими сословиями, особенно с буржуазией. Приобретая все более устойчивое финансовое положение, буржуазия в то же время была скована существовавшим со времени Средневековья установленным порядком репрезентации, который соответствовал тому или иному сословию. Поэтому она не имела права заявлять о своих финансовых возможностях через одежду. Известно, что в XV веке во Франции дамы из среды буржуазии имели право демонстрировать свои драгоценности, наряды и другие предметы роскоши, будучи лишь в положении, то есть в ситуации невозможности появления в свете, в связи с чем было негласным правилом устраивать бесконечные приемы гостей и родственников дома, где беременная дама могла предстать во всем блеске и великолепии, какое она только могла себе позволить (Quicherat 1877: 312). Таким образом, частное пространство являлось единственно возможным для демонстрации буржуазией ее финансовых возможностей. В местах публичной репрезентации (город или двор) границы вестиментарного выражения определялись сумптуарными законами, исторически закрепляющими именно за дворянством право на высшую степень сарториального расточительства.

Для представителей сословного символического капитала («дворянства шпаги»), приближенных королем ко двору с целью нивелирования их локальных властных полномочий, демонстративное расточительство представляло своего рода необходимость для подтверждения их социального статуса. Однако оно становилось все более тягостным в силу существовавшего в придворном обществе запрета на коммерческую деятельность – настолько, что к концу XVIII века