Он поднялся метра на три, и глянул вниз, на землю. Артельные, вольготно развалясь в тени и задрав головы, не без интереса наблюдали за его стараниями.

«Расселись, будто в цирке», — зло подумал он, и полез выше.

Тяжело дыша и чувствуя, как немеют от напряжения мышцы, он подобрался к борти поближе, и упёрся одной ногой в сучок, чтобы дать себе небольшую передышку.

Наконец, неловко, вкось, попытался сдёрнуть дощатую заслонку.

Рука сорвалась. Глеб, едва не ухнув вниз, замер, неловко прижимаясь разодранной в кровь щекой к шершавому стволу, пытаясь восстановить шаткое равновесие. Сердце колотилось.

Он помедлил, дожидаясь, когда успокоится дыхание. Потом приноровился поудобнее и, с силой дёрнув, отодрал заслонку. Его обдало сладким, медвяным духом.

Жужжат. Недовольное жужжание. Вот они, у самого лица вьются. Кто бы сомневался, что так и будет.

Глеб неловко отмахнулся — заслонка полетела вниз.

— Эй, поосторожнее! — послышались недовольные крики снизу. — Нас не поубивай, бортник аховый!

Глеб, морща покрытое испариной лицо, и опасливо отдуваясь от гудящих, вьющихся у самого носа пчёл, взялся за край дупла рукой и…

И тут руку словно обожгло. И не только руку! Лицо, шею словно сунули в кипяток — такой нестерпимо, пронзительно горячий, что поначалу кажется ледяным.

Всё опрокинулось. Качнулось пронзительно синее небо, и крона дерева, упиравшаяся в тугие высокие облака, ушла под ноги. Замелькали ветки, взмывая куда-то вверх.

Он даже не врубился, что уже летит.

На землю.

Вниз головой.

Последнее, что мелькнуло перед глазами, было Тонино лицо, и Глеб, понимая, что теперь уже точно больше никогда её не увидит, заорал дико, отчаянно:

— Ма-ма-а-а!

…Он с трудом разлепил опухшие веки. За окном был серенький петербургский рассвет. Надо же, я снова здесь.

Словно длинный-предлинный сон наконец кончился…

* * *

Падая с дерева, Глеб не долетел до земли, а каким-то чудом оказался здесь, на Итальянской. Что и говорить, возвращение было неожиданным. Грохот обрушившейся крышки бехштейновского рояля до сих пор стоял у него в ушах. Пчелиные укусы, приземление на рояль… Зверски болело всё тело.

Но он был рад уже тому, что остался жив. И что они с Тоней снова вместе.

* * *

Антонина была рядом. Спала сидя, зябко закутавшись в шерстяной платок, устало привалившись к изголовью его постели. Волосы — растрепались, под глазами — тёмные круги…

Глеб вздохнул. Осторожно, чтобы не разбудить, вынул из оттопыренного кармана её халата телефон, разблокировал одним движением большого пальца. Мобильник тихонько пискнул, засветился. Глеб выбрал в меню пиктограммку «дата», посмотрел на число и тихонько присвистнул. Прошла всего одна ночь?!! Фантастика! А там, в той удивительной жизни, протекло едва ли не целое лето…

Это только на Ямале подобное возможно было — чтоб почти полгода длилась ночь… И — зима кромешная. Не, ну его… Чем полгода зима — лучше лето, пусть и длиною в одну лишь ночь…

Руся разом вспомнил сладкий дух нагретой на солнце земляники, и купание до одури в тихой приветливой Клязьме, и особый вкус колдезной воды, и ночи на сеновале — терпкий, щекочущий в горле запах свежего сена, колкая труха под рубахой, шумные протяжные вздохи хозяйской коровы откуда-то снизу, и звёзды на небе — огромные, похожие на крупицы крупной соли, — видные ему сквозь щели в дощатой стене сенника.

Так неужели и правда это был всего лишь сон?

Можно, конечно, признать всё это плодами его воображения, бредом, сном… Но пчёлы! Они кусались более чем реально! И опух он по-настоящему.

Хотя… Говорят, под влиянием гипноза от простой монетки может возникнуть настоящий волдырь, как от ожога…

Глеб покосился на Тоню, осторожно, чтобы не побеспокоить её, откинул край одеяла, высунул ноги и потёр грязные босые пятки друг об друга. М-да, улёгся с такими ножищами да в чистую постель. Ну, если честно, не до мытья уж тут было.

Хорошо, кстати, что Тоня ничего не заметила, подумал он, пряча немытые пятки обратно. И плохо, что он вчера начал рассказывать ей всё как было на самом деле… Да, зря брякнул, не подумав… Просто очень уж больно было — даже и соображать перестал.

Но Тоня, похоже, не поверила. Смотрела озабоченно, трогала лоб, гладила по волосам. В этом мире в путешествия во времени поверить могут только ненормальные, вроде каких-нибудь уфологов или парапсихологов, которые притворяются, что верят во всякую несуществующую чушь… Но Тоня же не Полумна Лавгуд — с редисками в ушах вместо серёжек.

Однако ноги грязные, это факт. Так что приходится признать: всё было по-настоящему.

А в разговоре с Антониной на этой версии настаивать не стоит. Ещё всерьёз подумает, что он спятил! Учитывая, что здесь прошла всего одна ночь, можно было бы вообще ничего не объяснять. А укусы списать на какую-нибудь внезапную аллергию — мало ли чем он мог объесться…

Ладно, отмажусь как-нибудь, решил он. Скажу — сон приснился…

Четвёртый день их петербургских каникул подходил к концу.

Луша в махровом халатике и с полотенцем на плече она стояла у окна гостиной, и глядела сквозь стекло на боковой фасад Шуваловского дворца, который выходил на Итальянскую, как раз напротив их дома. Влажные, только что вымытые волосы её сияли.

— Какие они пыльные, эти бедняги путти… — вздохнув, вдруг сказала она.

Глеб с Русей, развалившиеся на диване, скептически хихикнули. Девчачьей жалости к пыльным амурам они явно не испытывали…

Мальчики, ну что с них возьмёшь… Луша гордо встряхнула мокрой головой, распространяя благоухание. Просто сегодня ей хотелось, чтоб весь мир сиял чистотой вместе с нею!

Мир, надо заметить, не разделял этого желания. На кухне стоял страшный кавардак, и Лушу там поджидали грязные тарелки: сегодня была её очередь мыть посуду. Впрочем, оптимистка Раевская унывать не собиралась. Гора посуды ей явно была нипочём. Тарелки она вымоет в два счёта, вот только волосы подсохнут…

— «Амур скорбел — и ничего другого/ Не оставалось мне, как плакать с ним,/ Когда, найдя, что он невыносим, / Вы отвернулись от него сурово…», — медленно проговорила Тоня, оторвавшись от штопки Глебова дырявого носка и с иронической усмешкой уставившись в окно, на покрытых копотью путти.

— Кто это сказал? — заинтересовалась Лукерья, не прекращая прихорашиваться.

— Это — Петрарка… — ответила Тоня. — Франческо Петрарка, великий итальянский поэт.