подростков, все вскоре успокоились. А учитель подробно объяснил, что обозначает каждая фигура, какими красками выполнена роспись и в заключение добавил, что создавали ее, как можно предположить, настоящие мастера своего дела.

Вошел, переваливаясь, толстый священник. Василий Макарович кивнул ему и направился к двери.

Дочь попа, извиваясь, как змейка, бросилась к отцу и стала что-то шептать ему на ухо. «Ябедничает», — подумала Нюргуна. Вдруг она почувствовала, как чьи-то сильные лапы схватили ее сзади за локти и куда-то поволокли. Это Федот по знаку законоучителя переправил ее в угол.

Федот всегда рад услужить попу. Нюргуна стукнулась лбом о стену и стала коленями на плохо ошкуренное бревно — единственно надежное, по мнению батюшки, средство воспитания. Нюргуна не стала спрашивать, за что ее наказали. Ясно и так — за неосторожные слова, сказанные поповне перед уроками. Ну и пусть! Не впервые ставят ее на это неотесанное, до крови ранящее бревно.

Первый раз поп наказал за вопрос: «Батюшка, почему в Кыталыктахе живет много народу, а владеют им только два человека?» Даже ногой топнул: «Что такое? Здесь, в лоне церкви, растут антихристы! Бунтовщики растут!» А Нюргуна вопрос-то не сама придумала — повторила слова Беке… Поп мало того что продержал ее несколько часов на бревне, так еще тете нажаловался, и та выдала воспитаннице очередную порцию нотаций.

Ничего… Школу Нюргуна все равно не бросит, пока здесь Василий Макарович… Подумаешь, бревно.

Кое-кому и почище достается… Вспомнить хотя бы, как Аныс в лютые холода босая бегает по коровнику…

Вечером в господском доме было сумрачно и тихо. Не слышалось звонкого, как колокольчик, голоса Нюргуны, не рассуждал басовито хозяин. «Лишь тяжелые шаги Каменной Женщины отдавались эхом во всех углах.

А в батрацкой юрте при свете камелька старая Боккоя сучила бечевку для сети и с замиранием сердца ждала, когда же зашелестят у порога легкие шаги ее любимицы. Правда, с тех пор, как Нюргуна переселилась в господский дом, ей не разрешали рассиживаться с Боккоей, но девушка всегда забегала к ней после уроков — обогреться, отдышаться, попить чайку. Старуха давно вскипятила чайник, он уже несколько раз остывал, и его приходилось подогревать снова и снова.

От одного беспечно молодого вида Нюргуны у старой батрачки становилось теплее на сердце. С гордостью наблюдала Боккоя, как растет и хорошеет ее отрада и надежда, ее Кыыс-Хотун. Блеснуло на старости лет старухе счастье. Счастье, что есть она, эта девушка, добрая, приветливая, легкокрылая, как жаворонок.

Старуха вздохнула. Потихоньку — как будто ее могла услышать в своих хоромах разгневанная госпожа. Совсем переменилась Хоборос к Боккое в последнее время. Раньше, бывало, не стеснялась поверять самые тайные желания. Говорила порой и в глаза, и за глаза: «Привыкла я к Боккое, она у меня вместо матери». И Боккоя не жалела себя. Берегла ее добро, как свое.

Теперь от Хоборос не услышишь Доброго слова. Нюргуна забежит на минутку: увидит госпожа — достается и молодой, и старой.

Но куда же она пропала, птичка весенняя, солнышко ясное, песенка звонкая? Как ушла утром в церковь, так и нет до сих пор. Сгустились сумерки, ярче светятся искры над очагом.

У Боккои руки, сучившие нить, задрожали: хлопнула дверь, в юрту вошла Хоборос.

— Ну? Что скажешь? Где твоя ласточка певчая, она же Кыыс-Хотун?

Хоборос не тревога за Нюргуну гложет. Давит сердце ей страшное предчувствие: нет не только Нюргуны. Нет и Василия — вот, что бесит ее больше всего. Был бы Василий, послала б его на поиски. А может… они вместе?

— Мне откуда знать, — как можно спокойнее ответила старуха. — В школе, наверное.

— В школе, — передразнила госпожа. — Уроки до полуночи, что ли? Да и посылала я в школу. Церковь на замок закрыта.

— Где же она может быть? — не на шутку встревожилась Боккоя.

— На беду, на беду учу я ее! — вдруг всхлипнула Хоборос, закрыв руками лицо. — Сама виновата, сама настояла — был же против Василий! Еще думала в город послать, да побоялась — одичает, совсем знаться не захочет. А что я выгадала? Она и сейчас как чужая… была чужой, такой и осталась.

Боккоя слушала и не слушала госпожу. Ее голова была занята другим: что с Нюргуной?

— Старик сосед пришел, попросил Псалтырь над покойником прочесть.

Не согласились: ни он, ни она. Как сговорились! Зачем же тогда учиться, если Псалтырь не может прочитать? Старик бы крупно заплатил, может, даже целого быка… Упустить такое! Сидят на моей шее, нет того чтобы подумать о хозяйстве… Реки и то мелеют, а мое богатство — бездонная бочка, что ли?… Что за люди!..

«О чем она? Зачем? — печально думала Боккоя. — При чем тут какой-то Псалтырь, какой-то бык, если пропала девушка, если ее надо вызволять из неведомой беды! Неужели у Хоборос такое черствое сердце, что мелкая прибыль заслоняет от нее племянницу?» Внезапно до Боккои дошло, и она испытующе взглянула на хозяйку: неужели в этом дело?… «Не согласились: ни он, ни она. Как сговорились», «Что за люди»… Хоборос объединяет Нюргуну и Василия. Она считает — не случайно нет их обоих сразу. Вот откуда бешеная слюна у нее на губах.

— Василий, однако, у попа… — с упреком проговорила Боккоя. — За картами сидят.

— У попа? — резко выпрямилась Хоборос. — Кто сказал?

— Беке видел, как шел хозяин туда.

— Шел! А видел, как заходил?

— Да этого и видеть не надо. Не в первый раз господин у батюшки задерживается. Куда же еще ему податься в такую пору? Ни зима, ни лето. Ни поохотиться, ни погулять…

Хоборос заметно успокоилась.

— А я думала… Болтают люди… — Она прикусила язык. — Ладно, посмотрим, явится — спрошу. Но где же девчонка? Не у попа же?

Боккоя ничего не ответила. Ей стало горько и страшно от своего открытия.

Хоборос ревнует Василия к Нюргуне — в этом не было больше сомнений. Чует сердце старухи — погубит девушку Каменная Женщина. Задавит, затопчет невинную душу.

Во дворе послышался шум, голоса, хлопнула дверь господского дома. Хоборос словно ветром сдуло. Боккоя заморгала глазами от удивления — никогда не думала, что дородная госпожа может быть такой расторопной. Она потихоньку подалась вслед за Хоборос в покои. Госпожа так яростно грохнула за собой дверью, что та отскочила назад. Через широкую щель Боккое было слышно каждое слово.

— Где шлялся? — с зловещим присвистом выдохнула Хоборос.

— У батюшки, а что?

— У батюшки?

— Ну да. Проиграл ему два рубля. Жадный старик был на седьмом небе, — засмеялся Василий.

«Слава богу, слава богу… Раз в жизни