Гуннора знала, что хотя ей и не хочется есть, она все равно будет принимать пищу, чтобы не ослабеть. Не ради себя, но чтобы позаботиться о сестрах и почтить память родителей.

А лес все не кончался, он был огромен, но вдруг впереди показалась какая-то хижина, крытая торфом и березовой корой. Из торфа были сделаны и стены, оплетенные хворостом.

— Я тут живу, — сказал Замо.

Они были в чужой стране, но внутри хижины все выглядело так же, как и на родине. Гуннора закрыла глаза, вдыхая знакомый запах торфа и дерева, дыма и земли. Оглянувшись, она обвела взглядом простую мебель: в центре комнаты стоял длинный стол с двумя лавками — слева и справа. На стенах виднелось множество небольших крючков, на которых висели железные ковши, миски, наперстки и металлический складной нож. Крышу поддерживали балки, установленные на сваях. Гуннора не заметила ни кладовой, ни сарая, зато в дальнем конце комнаты она разглядела несколько соломенных матрасов. Значит, Замо жил здесь не один. В доме было темно, и Гуннора больше никого не видела. Тут не было окон, только небольшие отверстия в стенах, затянутые свиным пузырем, — так жильцы дома защищались от холода и ветра. В печи тлел торф, но этого света не хватало, чтобы разогнать темноту. Над огнем на цепи висел горшок, кроме того, на углях стояли каменные миски, в которых готовилась еда.

Гуннору затошнило от голода, но она не могла заставить себя попросить Замо покормить их. Зато Сейнфреду это не смутило. Более того, она взяла Замо под руку и прижалась к нему. Хотя в комнате и царил полумрак, Гуннора заметила, что мужчина покраснел от смущения.

Гуннору же вновь охватил гнев, но она не подала виду, слишком уж ей хотелось есть. Девушка с аппетитом накинулась на рагу из бобов, тыквы и мяса. В еде чувствовались приправы: кресс, анис и любисток.

Значит, она все-таки чувствовала голод, могла радоваться еде, вот только улыбаться, как Сейнфреде, ей не удавалось. И разговаривать ни с кем не хотелось.

Тем временем Сейнфреда принялась расспрашивать Замо, почему он живет здесь, в лесу.

Он рассказал, что этот лес принадлежит местному лорду, а он присматривает за деревьями, охотится на дичь и докладывает своему господину о тех, кто сюда пробирается.

«А вдруг он расскажет своему лорду о нас?» — испуганно подумала Гуннора. А главное — кто живет здесь кроме него?

И хотя девушка так и не спросила об этом, ответ на этот вопрос она все-таки получила.

— Кого ты там привел?

Дювелина испугалась, услышав громкий голос, и девочку пришлось успокаивать. Чуть позже Гуннора заметила темный силуэт согбенной летами женщины. Незнакомка подошла к печи и заглянула в горшок, проверяя, сколько еды там осталось. Судя по седине в ее волосах и морщинам на лице, она явно не была супругой Замо, скорее его матерью. Гунноре не было до этого дела, но Сейнфреда, похоже, обрадовалась. Она почтительно обратилась к старухе:

— Прости, что побеспокоили тебя… Мы всего лишь девочки… И доверили свою жизнь твоем сыну…

Она вкратце рассказала о резне на берегу. Гунноре это показалось предательством. Только она и сестры имели право горевать по убитым! Они слишком мало знали о Замо. Вдруг он как-то связан с этим? Или его господин?

Старуха уперлась руками в бока.

— Мне все равно, кто вы такие и откуда. Хотите есть — отработайте.

— Разве ты не видишь, что они устали? — вмешался Замо.

Гуннора была потрясена. Значит, он все-таки способен на сочувствие. Не такой уж он и чурбан.

— Пусть спят во дворе, — невозмутимо потребовала старуха.

— Но там слишком холодно, — прорычал Замо.

Гуннора заметила удивление на лице женщины. Похоже, старуха не привыкла, чтобы сын ей перечил. Наверное, столь странное поведение вызвала улыбка Сейнфреды.

Гуннора встала и взяла Дювелину на руки.

— Мы уходим, — объявила она.

Но Сейнфреда преградила ей путь.

— Мы сироты, у нас никого нет. Мы должны остаться тут.

Между ней и сестрой шла такая же борьба, как между Замо и его матерью. Гуннора вновь усадила Дювелину на лавку.

Тем временем Сейнфреда повернулась к старухе.

— Мы отблагодарим тебя за твою доброту и отработаем все, что съедим.

Гуннора знала, что должна поддержать сестру, но ей показалось, что стоит ей открыть рот — и ее вырвет.

Время больше не текло, как река, оно превратилось в стоячее болото, и в следующие недели сестры погрязли в нем. Горе, ужас, страх перед будущим — все это не проходило, и хотя Гуннора ничего не ощущала, она знала, что эти чувства покоятся в глубине ее души и рано или поздно поднимутся на поверхность.

Сейнфреда заглушала боль, улыбаясь и работая не покладая рук. Дювелина и Вивея много плакали, а ночью вскидывались от кошмаров, зовя родителей.

Гуннора не могла спать, но временами ее одолевала усталость. Вместо того чтобы помогать Сейнфреде, когда та пекла хлеб, кормила кур в небольшом сарае за домом, собирала хворост или пряла, Гуннора сидела в тени дерева, прислонившись спиной к его стволу. Когда это дерево только начало расти, ее родители еще не родились… Почему-то ее утешала эта мысль.

Гуннора чувствовала себя спокойнее, когда вырезала на коре руны. Свое имя, имена родителей. Только так она могла почтить их память. В Дании было принять поминать умерших, пить вино на похоронах, но у Гунноры не было такой возможности. Она не могла заказать им надгробный камень и высечь на нем стихи. Она лишь могла сохранить их имена — и эти руны останутся тут если не навсегда, то надолго. Рядом она вырезала имя Тора, моля его сохранить эти руны и проклясть любого, кто захотел бы их разрушить.

Гуннора вспоминала, как умерла ее бабушка. Тогда мать сама высекла на надгробном камне руны — в память о Гуодрун.

Гуннора не знала, как выбивать руны в камне и, подумав об этом, расплакалась. Она столь многого еще не знала, многому ей лишь предстояло научиться, столь многое Гунгильда больше не сможет ей рассказать!

Девушка поспешно отерла слезы. Слез было недостаточно, чтобы справиться с печалью, недостаточно, чтобы очистить воспоминания о залитом кровью береге, недостаточно, чтобы смыть в море тела мертвых. Будь они в море — и на них не налетели бы стервятники, будь они в море — и они устремились бы по воде на родину.

На этот раз Гуннора вырезала на коре не руну, а корабль. Богатым датчанам устраивали водное погребение, те же, кто не мог себе этого позволить, мастерили из дерева корабли и устанавливали их на могилах. Отец часто говорил, что их народ дома как в море, так и на суше, хотя сам Вальрам предпочитал ездить верхом.

Что ж, у них не было корабля, чтобы вернуться домой, а если бы и был — в Дании не осталось родни, которая приютила бы их.

Гуннора почувствовала, как слезы вновь наворачиваются ей на глаза. Она поспешно сглотнула, встала и ушла в лес. В первые дни она боялась, что тот христианин проследит за ними, но к хижине никто так и не вышел. Замо заверил ее, что тут редко встретишь людей. Крестьяне из окрестных деревень могли собирать в лесу дрова и кормить свиней желудями и корешками, но они редко заходили в чащобу. Местный же лорд иногда выезжал на охоту, но обычно только осенью.