Теперь боль билась в каждой жилке ее тела, покрывала кожу, точно панцирь, душила ее, колола ножом, шевелила паучьими лапками в груди, выпускала свой яд. Боль была огромна, и по сравнению с ней Альруна казалась крошечной, слишком слабой, чтобы жить дальше.

Единственным, что могло сравниться с этой болью, была ярость. И если боль была безмолвна, то ярость терзала девушку вопросами. Почему Ричард улыбается своим любовницам, почему не ей? Почему эти девицы смотрят на нее как на пустое место? Как они смеют так обращаться с ней?

Альруна представляла себе, как вырывает им волосы, царапает кожу, выбивает зубы, наносит им глубокие раны. Так ей легче было справиться со своими страданиями. Но если бы Альруна и изуродовала их, память о страстных ночах с Ричардом осталась бы их богатством, и эту драгоценность у них не отнимешь. А если бы Ричард отвернулся от них, не захотел бы спать с калеками, то их место заняли бы другие девицы. Всегда были другие. И ей никогда не стать одной из них.

Только благодаря матери Альруна заставляла себя есть и пить. Она не хотела тревожить Матильду, а главное, не хотела терпеть ее жалость и выслушивать ее советы. Впрочем, после того случая Матильда больше не говорила с ней о Ричарде. Но когда Альруна уже решила, что мать позабыла о ее любви к герцогу, Матильда подошла к ней и опустила ладонь ей на плечо. Девушка сидела за прялкой, но не работала, только смотрела прямо перед собой.

— Альруна…

Что-то было в ее голосе, что заставило Альруну поднять голову, что-то в ее взгляде словно говорило: «Я больше не стану мириться с твоими страданиями».

И хотя мать не произнесла ни слова, Альруне захотелось сбросить ее руку с плеча и крикнуть: «Я справлюсь! Я справлюсь, потому что я люблю Ричарда! И я лучше буду страдать, чем откажусь от любви к нему!»

Но прежде чем она успела что-либо сказать, девушка заметила, что мать пришла к ней не одна. Ее сопровождал какой-то мужчина, моложе Ричарда, уже не мальчик, но еще и не убеленный сединами. Он выглядел величаво, но был не столь красив, как Ричард, не столь силен…

Альруна поняла, зачем он пришел, еще до того, как мать произнесла хотя бы слово.

— Это Арфаст… Родственник Осборна де Сенвиля.

Осборн был советником Ричарда, более того, его другом. Когда Ричард был еще ребенком и находился в плену у короля франков, Осборн помог ему сбежать. Его родню не стоило обижать, и Альруна это понимала, хотя сейчас ей больше всего хотелось нагрубить этому Арфасту. Девушка с трудом собралась с мыслями. В конце концов, этот юноша не виноват, что мать пытается использовать его в своих целях. И этот юноша не виноват, что он не Ричард.

И все же… как он смел улыбаться ей? Как он смел подойти так близко? Как смел заговорить с ней?

— Я слышал, нет никого в Руане, кто прял бы и шил лучше тебя.

Альруна посмотрела на него, уголки ее губ дрогнули. Арфаст принял это за улыбку и просиял в ответ. На лице Матильды проступило облегчение.

— Зачем ты пришел? Тебе нужен новый камзол? Накидка? Или, может быть, сапоги? — холодно осведомилась Альруна.

— Я хотел бы полюбоваться сотканными тобой гобеленами.

И вновь боль провернула в ее сердце острый нож. Ричард никогда не интересовался тем, что Альруна так любила делать.

— С каких это пор мужчину интересуют женские дела? — грубо спросила она.

Но юноша все еще улыбался.

— Твоя мать говорит, что в этих гобеленах сокрыты целые истории. А истории умеют рассказывать и мужчины. Как и слушать.

Альруна не нашлась что возразить.

— Хорошо, я покажу тебе мои гобелены. Но моя мать их все уже видела. Полагаю, она оставит нас наедине, не так ли?

Матильда на это не рассчитывала. Женщина явно не знала, что ей теперь делать.

Девушка ощутила острое злорадство, но это чувство мгновенно улетучилось, когда Матильда вышла из комнаты и Альруна осталась с Арфастом одна. С Арфастом и со своей болью.

Она так и сидела за прялкой, не было сил подняться. Вначале Арфаст терпеливо ждал, но затем с тревогой спросил:

— Что с тобой?

Девушка опомнилась. «Ничего!» — хотелось крикнуть ей. У нее не было ни единого доказательства любви Ричарда — если речь не шла о любви брата к сестре. Ни одного слова, которое можно было бы переосмыслить так, будто Ричард признался ей в любви. Как кузнец кует раскаленное железо, пока не сотворит острый сияющий меч, ей хотелось изменять слова Ричарда, но слов не было. Ничего не было между ними, ничего вечного, как сталь, только трухлявое дерево, готовое раскрошиться от первого прикосновения.

Но этого она не могла сказать Арфасту. Они едва были знакомы. И он был так мил.

— Тебе больше не нужно притворяться, будто тебе интересно, — прошипела Альруна. — Мать тебя не слышит, а я знаю, что такие мужчины, как ты, интересуются только лошадьми и оружием. И ты приехал в Руан, чтобы служить герцогу, а не для того, чтобы нянчиться с какой-то девчонкой!

Если эта грубость и обидела его, Арфаст не подал виду, и хотя Альруна только познакомилась с ним, она сразу поняла, что он — человек веселый, способный озарить своим светом самый хмурый день. И даже оказавшись по уши в грязи, он не станет сетовать на судьбу. Голубизна его глаз напоминала чистую воду — не глубокого моря, а стремительного ручья, струящегося по горному склону.

— Это так, — согласился Арфаст. — Я был пажом при дворе Бернара Датского и прибыл в Руан, чтобы стать воином.

Бернар, как и Осборн де Сенвиль, был ближайшим советником Ричарда.

— Так почему же ты говоришь со мной, а не с герцогом? Почему хочешь любоваться гобеленами, повествующими о подвигах других, а не стремишься сам совершить нечто героическое?

— Ох, поверь мне, я тоже хотел бы поехать в Бове.

— В Бове?

— Ричард недавно отправился туда.

— Я не знала…

Потому что никто не сказал ей. Ричард не сказал ей. Он никогда не обсуждал свои планы с сестренкой… только подшучивал над ней, если был в настроении.

— Да. — Арфаст кивнул. — Бруно Кельнский, архиепископ, пригласил Ричарда на встречу в Бове, и немногие из воинов могли сопровождать его. Меня же не взяли. И хотя я действительно люблю лошадей и оружие, не могу же я целыми днями скакать верхом и фехтовать. Я не хочу быть всего лишь искусным наездником и воином, для меня важно не только тело, но и разум и сердце. А теперь мне можно взглянуть на твои гобелены?

Его прямота обезоруживала, да и Альруна не так уж стремилась прятаться от всего мира. Сидя в одиночестве, она наверняка утонет в море боли, а с этим милым юношей приходилось притворяться. Он был простоват и не замечал ее притворства, а потому можно было и самой поверить в то, что она всего лишь девчонка, готовая похвастать своими творениями.

— Ну хорошо. Пойдем. — И Альруна наконец-то встала из-за прялки.