«Сто раз прав Грот. Славянские девки ― самые красивые, не чета нашим баваркам», ― подумал про себя Рихтер, ехавший на коне позади плетущихся пленниц, и воровато, словно два работорговца могли услышать его мысли, обернулся. Те сонно покачивались в седлах. Слышно было только, как позвякивали уздечки, и как неловко, мелкими шагами переступают лошади по едва различимой и поросшей травой дороге.

– Телега! Телега впереди! ― раздались голоса из авангарда. ― Да тут еще одна деревня.

– Вперед! Окружить! ― скомандовал Рихтер своему отряду.

Наемники, сбросив мешавшие им щиты, побежали за телегой, растягиваясь в разные стороны, стремясь окружить два добротно построенных дома с множеством пристроек, обнесенных двухаршинным частоколом со стороны фасада и невысоким плетнем с тыльной стороны, за которым простирались огороды. Повозка явно спешила достичь распахнутых ворот, и Рихтер не удержался, повинуясь охотничьему инстинкту, пришпорил коня, бросившись в погоню, увлекая за собой работорговцев.

Как только широкие спины преследователей оказались на еще не скошенном лугу[16], со стороны березняка щелкнули тетивы арбалетов. Работорговцы свалились с коней, штук шесть пехотинцев, словно споткнувшись, рухнули на траву, а не видевшие смертей своих товарищей наемники бежали дальше, вперед, к будущей добыче. Вслед за выстрелом из рощи стали выезжать всадники, украшенные торчащими из сочленений доспехов березовыми ветками, отчего лесок, казалось бы, сдвинулся с места. Короткий разбег ― и латная конница уже летит смертоносным галопом, выставив перед собой копья. Все это длилось считанные секунды, после чего над полем воцарился вой людского избиения. Датчане ловко шерудили оружием, нанося трехгранными наконечниками страшные раны, лошади сбивали людей с ног, топтали копытами, а Гюнтер настигал Рихтера.

Оставив увязшее в теле ливонского кнехта копье, Штауфен на ходу выхватил свой меч и плашмя врезал по затылку лжерыцаря. От удара Рихтер клюнул головой вниз, левая рука дернулась, потягивая на себя поводья, а лошадь, протестующая против странной команды, да еще так грубо отданной, когда при движении рысью ее стараются резко остановить, ― взбрыкнула. Рихтер вылетел из седла, как скользкая косточка сливы, выпущенная из умелых пальцев, не долетев до телеги с Федором каких-нибудь шести шагов.

– Помнишь мое слово ― железо! ― крикнул Гюнтер Федору, указывая кончиком клинка на растянувшегося перед ним ливонца в кольчуге.

Противостоять воршней рати того времени могла лишь великолепно вымуштрованная пехота, чего нельзя было сказать о ливонских наемниках. Они стали разбегаться подобно тараканам от беспощадно разящего хозяйского тапка. Вот только едва ли это входило в планы самолвинцев. Подобно загонщикам, датчане Трюггви стали собирать деморализованных кнехтов в кучу, чему активно способствовали взведенные арбалеты новгородских ушкуйников. Пытавшиеся улизнуть из ловушки и драпануть с поля были тут же подстрелены. Не бросившие на землю оружие ― безжалостно зарублены, и оставшимся в живых наемникам ничего не оставалось делать, как сдаться. Играющие на лугу солнечные пятна еще выхватывали следы борьбы – примятую траву и темные пятна крови, уже привлекшие мух. А через какое-то время снова запели птицы, и уже ничего не напоминало о недавнем бое.

Семерых пленных ливонцев упаковали в березовые жерди, те самые, которые они недавно использовали, конвоируя семью Пантелеймона. Убитых сложили у дороги, а собравшихся мужчин деревни Луг Гюнтер пригласил в Чудские Заходы, дабы вершить суд над разбойником, занимавшимся похищением людей на территории его княжества. Спорить никто не стал, раз зовут видоками на княжий суд ― надо идти, тем более что связанных соседей видели все. Самому Пантелеймону деваться было некуда, тут в ноги спасителя кидаться надо, да челом бить, завещая детям молиться во здравие освободителя.

Три версты, разделяющие деревни, преодолели за час. Пантелеймон ехал на телеге с Федором и делился своими впечатлениями от пережитого давеча ужаса плена. Лопухин в свою очередь рассказывал о сыне, выследившем татей, о новых косах, привезенных из Самолвы, и справедливых податях, которые он собирался платить Штауфену за защиту.

– Оброк небольшой, – говорил Лопухин старший. – По восемь пудов сена с каждого дома. Я один столько до Самсонова сеногноя[17] накошу. Это не горбушей на карачках махать. С умом коса сделана, а железо? Звенит! Князь-то мог и за стенами каменными отсидеться, ан нет, на защиту пришел. Видал, сколько их было?

– Видал? – возмутился Пантелеймон. – Да я своей шеей их почувствовал. Как же теперь быть? Понимаешь, Федор, я ж думал сам хозяином земли стать. Боярин-то наш, царство ему небесное, еще в прошлом году в тереме своем сгорел, и семья его, прости Господи, с ним сгинула.

– Тише ты, ― цыкнул на Пантелеймона Федор, ― никто не знает о том, а то спрос учинят, куда ты оброчную капусту дел, а я сено. Нельзя сейчас без силы. Нет на всей земле такого места, где б со смерда подати не требовали. Пусть уж лучше этот Гюнтер будет, он хоть законы наши чтит.

Женский плач, встретивший въезжающий в деревню отряд, моментально стих, как только жители Чудских Заходов увидели вернувшихся целыми своих односельчан. В отличие от Самолвы, площади перед домом старосты не было, зато в ста шагах на север располагался невысокий курган с крупным, испещренным рисунками камнем на верхушке. У подножья кургана и собрали всех жителей вместе с участниками суда. Федот без суеты вытащил из телеги раскладной столик, застелил красной скатертью с золотой бахромой, положив по центру пухлую книгу. После чего рядышком пристроил с мягкой подушкой стульчик, на который уселся Гюнтер. Лист бумаги с карандашом, закрепленные на фанерке, Федот взял в свои руки и, кивнув головой Штауфену, открыл заседание. Напротив стола вывели Пантелеймона с Федором, как истцов, и связанного Рихтера – ответчика.

– Все ли понимают нашу речь? ― зычно пробасил Федот, обводя взглядом участников суда.

– Разумеем, ― сказали Пантелеймон и Федор.

– Нет! Не понимаю, ― по-русски крикнул Рихтер.

– Интересно, вопрос понял, даже ответил по-нашему, а говорит, что не понимает. Так я с тобой по-саксонски и по-баварски могу, аль на латыни. Может, ты франк? Так я и этот язык знаю. ― Гюнтер произносил слова на разных языках, соответственно названным землям. ― Две гривны штрафа за лжу на суде.

Федот что-то накалякал карандашом на бумаге и обратился к участникам:

– Расскажите князю, ― указывая пальцем на Рихтера, ― какой вред нанес вам этот человек?

Федор рассказал, как он, будучи старостой одной из деревень княжества, катаясь на телеге возле своего дома, был чуть ли не до смерти напуган ливонцем. После чего добавил про целый отряд наемных воинов, преследовавший его с целью полонить столь важную персону вкупе со всей семьей, ожидавшей кормильца в доме. Мужчины деревни Луг подтвердили слова своего старосты. Пантелеймон рассказал о потере трех откормленных кабанчиков, о том, как вязали его, как издевались, дергая за бороду; продемонстрировал следы от жердей на шеях своих дочерей и выдвинул обвинение в похищении княжьего человека, то есть себя. Таким образом, сумма возможного штрафа удваивалась, а наказание тянуло по совокупности на три смертные казни. То, что разбойные действия совершались группой лиц, только усугубляло и так незавидное положение Рихтера.