– Убери оружие, – брезгливо произнесла тварь, мельком глянув на зажатый в ладони Колонеля пистолет. – Неужели в прошлый раз не настрелялся?

«Спокойно, – судорожно напомнил себе мужчина. – Главное, сохранять предельное спокойствие».

– Я так понимаю, разговаривать мы будем не здесь? – тихо спросил он, кладя пистолет на секретер и поднимаясь с кресла.

Волчеголовый, как ему показалось, одобрительно хмыкнул и распахнул дверь в коридор:

– Вперёд, полковник.

Глава 4

Больше всего на свете Флинн любил две вещи: писать песни и летать.

Но если музыку он любил бескорыстно и трепетно, как рыцарь любит свою прекрасную даму, то к полётам относился как к земным женщинам из плоти и крови: как и полёты, отношения с женщинами давали ему ощущение полноты бытия, дразнили, привлекали своей непредсказуемостью. Плавные или стремительные, неторопливые или рискованные, утомительные или безудержно сумасшедшие… («Знаешь, Флинн, что интересно. Ты ведь вроде бы даже и не кобель, – со свойственной ей прямотой заметила однажды Фрейя после того, как он развёлся в четвёртый раз. – Тебе просто скучно всё время находиться рядом с одной и той же. Постоянно нужно завоёвывать кого-нибудь нового…»)

Впрочем, Фрейя всегда подкалывала его исключительно по-дружески. Её, в отличие от своих многочисленных фанаток, Флинн никогда в жизни даже не пытался соблазнить – Фрейя была ему почти как сестра. Даже, пожалуй, ближе, чем трое родных сестёр Флинна, которые вечно хором сочувствовали по очереди всем его бывшим жёнам.

А Фрейя была давний боевой товарищ. Незаменимая скрипачка-самородок, душа и второй голос «Псов полуночи».

Свой первый спортивный самолёт – серебристого стального красавца с удивительной скороподъёмностью и волшебным обзором из кабины – Флинн купил после первого же их крупного стадионного тура по Европе. В детстве он всегда мечтал научиться летать. Лет в пять любил ещё представлять себе перед сном, что летает по-настоящему, сам, безо всякой техники. В двадцать лет, когда «Псы полуночи» только начали устраивать первые мировые турне, подсел на прыжки с тарзанки – прыгал и со знаменитой швейцарской плотины в Тичино, и с моста в Инсбруке, и ещё с одного моста в Западном Кейпе. Прыгал даже с телебашни Макао в Китае. Фрейя качала головой и обзывала его адреналиновым наркоманом. А Флинну почему-то никогда не бывало по-настоящему страшно во время этих прыжков – было просто очень хорошо.

И он старательно воплощал в жизнь свои детские мечты – иначе зачем вообще было столько лет добиваться в жизни какого-то там успеха и заполненных под завязку стадионов?

Впрочем, справедливости ради, мерить успех степенью заполненности стадионов Флинн перестал уже довольно давно. Сочинять песни ему всегда нравилось больше, чем играть перед публикой, и сейчас, спустя три десятилетия после начала музыкальной карьеры, он был как никогда рад тому, что его продюсерский центр приносит хороший и стабильный доход, и можно, наконец, слегка остепениться и выступать только тогда и там, где ему самому захочется – в любимых городах, в маленьких клубах, просто для души. И можно позволить себе всякие другие милые чудачества.

Например, рвануть на пару дней на другой континент, в родной город музыкального кумира своей юности, с твёрдым намерением выложить кругленькую сумму за какое-нибудь имущество этого кумира, от которого решили избавиться его благодарные внучата…

Флинн бросил сигарету в высокую придверную пепельницу, примостившуюся рядом с жёлтым, как светофор, пожарным гидрантом, и посмотрел на часы. Торги должны были начаться в два часа дня, до открытия оставалось ещё минут сорок. В душный зал раньше времени идти страшно не хотелось – на улице было славно, в Торонто всё ещё стояла золотая осень, немного непривычная Флинну после промозглого Хельсинки, где накануне его отлёта как раз выпал первый снег.

На маленьких деревянных крылечках кирпичных домиков с полукруглыми окнами и островерхими крышами были аккуратно выставлены крупные тыквы, остроконечные шляпы и фигурки разнообразных игрушечных монстров. Домики трогательно соседствовали с возвышающимися на противоположной стороне улицы многоэтажными бетонными громадами и казались необыкновенно нарядными на фоне сияюще-синего октябрьского неба.

Терпкий осенний воздух трепал волосы порывами пронизывающего ветра, и ветер этот был словно струи ледяного расплавленного хрусталя в золотистых лучах солнца, которое пробивалось сквозь сыплющиеся на землю пожелтевшие листья.

«Нет на свете явления природы более красивого и завораживающего, чем осенний листопад», – философски подумал Флинн, перекатывая меж широких, сплошь покрытых татуировками ладоней подобранный с земли гладкий, словно пуля, жёлудь (выпитая час назад пара рюмок крепкого, как обычно, настроила его мысли на возвышенно-лирический лад).

Мир вокруг невообразимо прекрасен – и невообразимо холоден, словно взгляд василиска. Если долго смотреть на него, наверное, можно окаменеть под этим взглядом и застыть меж красно-золотых деревьев ледяной прозрачной скульптурой, безмолвным памятником собственному прошлому – но кто сказал, что люди замирали не от восхищения, встретившись со взглядом василиска?

Флинн проводил взглядом с жужжанием прокативший мимо красный одновагонный трамвайчик, обкатывая в уме последнюю фразу. Надо бы не забыть её записать – может, пожалуй, получиться неплохая баллада. За что Флинну нравилось сочинять песни, так это за то, что те всегда приходили к нему сами. Он не представлял себе, как люди пишут, например, романы под триста страниц. Ведь для написания хорошего романа, наверное, десять лет по миру шляться надо… а для написания хорошей песни вполне хватит и одного-единственного дня.

Мужчина снова посмотрел на часы и потянул на себя тяжёлую дубовую дверь, шагая обратно в здание.

В просторном, залитом электрическим светом фойе было людно; под белым лепным потолком раздавался пчелиный гул множества оживлённых голосов. Телемонитор на облицованной розовым мрамором стене беззвучно демонстрировал последние новости: какие-то грязные улицы под тропическим небом, заполненные толпами скандирующих что-то людей, бронетранспортёры, баррикады из автомобильных покрышек. «Новый, более серьёзный виток конфликта в так называемой Новой Африке не за горами, – сообщил телеканалу высокопоставленный источник в службе безопасности страны. – А теперь к новостям спорта…»

В мире всё было как обычно.

Флинн мрачно усмехнулся, отводя глаза от экрана, и прошёлся вдоль висящей у входа в аукционный зал длинной интерактивной доски, разглядывая список лотов. Демозапись «Многих миль земной коры» на старинной аудиокассете в исцарапанном пластиковом футляре. Какая-то тетрадь – явно рабочие заметки, местами смахивающие на ежедневник, с колонками телефонных номеров («Ах, этот трогательный символ безвозвратно ушедшей эпохи», – сентиментально вздохнул про себя Флинн), планами встреч, наспех нарисованными табами и прочими совершенно непонятными постороннему человеку «паролями и явками»…

В начале века Кристофер Браун был фигурой в музыкальном мире знаковой, если не сказать легендарной. По материнской линии он