улыбка, опять беззаботно уходил он в свои любимые походы и возвращался с полной сумкой черепков и с цветами для нее.

У Бориса смирение проходило труднее. «Ведь Инна мне не жена, не возлюбленная, — убеждал он себя, — не клялась мне в верности, да и старше меня намного…» Но самоубеждения эти не помогали, и он не мог без злобы смотреть на Григория и не мог свободно держаться с Инной. В том, как Григорий во время зарядки — он тоже стал делать зарядку — махал руками, как резко отставлял ноги, в том, как делал распоряжения по работе, как обращался к Инне, будто имел права на нее, — во всем чудилась Борису издевка и презрительное: иначе мол, не могло и быть, юноша. Борис грубил Григорию, а потом ругал себя за это: «Дурак, ведь он только смеется над тобой. Дурак ты, дурак». И вдруг начинал сомневаться: «Да, может, он и не думает издеваться. Он ведь ничего не знает. Не могла ему Инна рассказать. Все это моя дурацкая мнительность. Но, с другой стороны, — думал Борис, — мне и его самодовольства достаточно. Противная самодовольная рожа!»

Даже с Инной, вроде бы обидчицей его, Борису было легче. Он чувствовал ее смущение, и это помогало ему держаться с ней холодно и спокойно. Оставаясь наедине с Борисом, Инна настойчиво пыталась заговаривать, но он молчал или отвечал односложно, и тогда Инна начинала говорить с ним дерзко, вызывающе.

По-прежнему они вдвоем ходили за водой. Но теперь Борис, не дожидаясь ее, с двумя полными ведрами уходил от источника вверх по тропинке, и Инна со своим бидоном еле поспевала за ним. Борис втаскивал ведра на холм, почти не отдыхая. Он шел легко и упруго, но руки, плечи и спина немели от этой легкости. Он чувствовал на спине взгляд Инны.

А природа вокруг оставалась все та же. Таким же светоносным было небо, спокойными — холмы, освежающими — вечера и ночи. И такой ничтожной была рядом с ними обида и злоба Бориса. Прошло несколько дней, и Борис почувствовал непреодолимую потребность снова обрести цельность и ясность, вернуть ту проницательность, ту слитность с природой, какую он испытывал так недавно. «Хватит, — решил он, — повалял дурака, и хватит. Буду работать».

И Борис принялся работать. Он использовал каждую свободную минуту: в самую жару, в обеденный перерыв и после раскопок до сумерек, в свободные дни и урывками во время рабочего дня.

Борис настойчиво искал в натуре образ, уже как бы сложившийся в его голове, образ, который лучше всего выразил бы то, что он открыл для себя в этих холмах. Видение — это уже творчество, требующее большого напряжения. Как всякий художник, в начале осуществления своего замысла он неясно еще представлял, что и как он должен сделать. Борис писал много этюдов, делал много зарисовок в альбоме, но все это было подготовкой к основной работе, изучением с кистью и карандашом в руках. Он устраивался то вблизи лагеря, ниже его по склону, то уходил дальше по табачному полю к гребню холма.

С мыска на склоне, ниже лагеря, открывался вид на круто подымавшуюся громаду холма, высоко закрывавшего горизонт, с маленькими, легкими палатками на нем, иногда с фигурками людей у раскопов, на плавные, набегающие друг на друга линии его отрогов и на яркую полосу близкого неба сразу за срезом холма. Бориса здесь поражали силуэт холма, его мощная масса, ощущение силы природы, воздвигнувшей этот холм; он был уверен, что и через изображение на холсте даже части одного этого холма он сможет передать ощущение вечности и мощи и дать почувствовать жизнь других холмов, скрытых за ним. Но в этом мотиве не было пространства, а Борис любил в пейзажах широкие, ясные дали, дали как явление, как лавину света и воздуха. Поэтому его привлекал и вид, открывающийся с гребня холма, от виноградника на волнистую до самого горизонта равнину. Широкий простор, раздолье, веселье природы наполняли душу Бориса восторгом. Плавные кривые холмов, как бы равномерными взмахами слева и справа набегая друг на друга, рождали ощущение дали и глубины…

Но на тот пейзаж, на единственно нужный ему пейзаж, Борис наткнулся случайно. Как-то он с Иваном пошел в разведку. И сравнительно недалеко от лагеря они, выйдя из леса, оказались над широкой долиной между двумя очень большими холмами. Стояли они как раз на одном из этих холмов. В долине устроилась деревня с белыми кубиками домов, прямоугольниками садов и огородов и белой торчащей церковкой. Дальше, за деревней, там, где начинал вздыматься высокий и голый, неправильной формы холм, у его подножия проходила дорога и видны были бруски одноэтажных корпусов, штабеля известкового камня и широкие темные въезды в пещеры-штольни действующего карьера.

В этом неожиданно открывшемся Борису виде было и захватывающее пространство, и могучий, цельный объем холма, и четкий контраст его округлых форм с геометрической сеткой человеческих жилищ и земельных участков в долине. Здесь был поток света и струящегося воздуха. Здесь была рыжая земля, синее небо и зелень.

Борис нашел наилучшее место для работы — не слишком высокое и не слишком низкое. На переднем плане он поместил часть ствола и большую горизонтальную ветку дуба, стоящего отдельно от леса. Ветка с разбросанными в воздухе кривыми угловатыми сучьями и редкой листвой как бы вводила зрителя в глубины открывающегося пространства, а вертикаль ствола придавала устойчивость композиции, монументальность и масштабность и связывала композицию с плоскостью холста.

Началась работа над этим этюдом. Для Григория Борис рисовал находки и трудился на раскопках рано утром, еще до подъема, и вечером, когда темнело и все отдыхали, — при керосиновой лампе. Таким образом он почти каждый день выкраивал для себя несколько часов. От напряжения Борис похудел, а от каждодневных походов под солнцем еще больше загорел и обветрился.

Там, у своего дуба, он работал стоя, на выдвинутом до отказа штативе, используя тень соседнего дерева. Какая-то мошка, как назло, вилась около лица, липла на холст, кусались муравьи, двигалось солнце, начинали рябить на холсте слепящие пятна — нужно было переставлять штатив.

Бориса лихорадило. Пронзительное ощущение этой страны, ее истории, красоты ее древних холмов, все узнанное, передуманное охватывало его. Как вибрирующий камертон, все его существо испускало, возможно, невидимые и неслышимые волны напряженного до предела чувства.