на скамейку. Через некоторое время Шалопаева с разодранной курткой и вывернутыми карманами вытолкнули на улицу. Некоторое время он валялся на земле, затем поднялся, и, шатаясь из стороны в сторону, поковылял за угол; я точно знал, что там располагались мусорные баки. Мне вдруг стало интересно, что же он такое задумал. Аккуратно, стараясь не шуметь, я двинулся следом.

Шалопаев добрался до ближайшего мусорного бака, где было свалено много всякого хлама; начал в нем копаться. Я не мог долго на это смотреть. Мне и без того было ужасно дурно, а от этого вида становилось еще хуже.

«Может и меня ждет такая же участь?» – подумал я, но мотнув головой, быстро отогнал эту мысль. Не может такого быть. Я же не пью.

Я окликнул Шалопаева, дал еще сто рублей и ушел.

***

Дождавшись пока бред и споры в мозгу утихнут, я оделся и вновь пошел на улицу. Опустился белый дым тумана; небо посерело, цветом напоминая грязную мутную воду; облака плакали мелким холодным дождем. В такую погоду очень хочется застрелиться. А впрочем, мне при любой погоде этого хочется, как бы комично для кого-нибудь это ни звучало.

Через некоторое время я добрался до полузаброшенного хранилища высокой травы и мокрых деревянных крестов – кладбища. Тихий островок в океане городского шума. Я прошел по брусчатой тропинке, виляя меж могил, и добрался до креста своего друга. Я стоял рядом, смотрел на него и молчал. Мне казалось, что его силуэт вот-вот появится в пелене тумана, что он выйдет мне навстречу, но этого, конечно же, не произошло. В голове ничего не было – то ли мозг снова отключился, готовясь к великим, сводящим меня с ума раздумьям, то ли он просто не знал, о чем нужно думать в такой ситуации – не знаю – но мысли мои затерялись где-то во мгле.

– Я больше не хочу, Дима, – тихо заговорил я дрожащим голосом. – Я тоже больше не хочу жить. Что мне здесь делать? Почему ты ушел один?

Ответа не последовало.

– Я болен, друг мой, я очень болен. Просыпаюсь утром, иду заваривать чай, сажусь за стол и о чем-то думаю. И во время этой думы понимаю, что мне не нужен ни этот чай, ни эта комната, ни этот город. Ни-че-го. Мне все опостылело, я ничего больше не хочу.

Туман все клубился вокруг; из его покрывала кое-где проглядывали кресты, зовущие меня, нашептывающие что-то сотнями голосов, слившихся в одну единую какофонию.

Очнулся я сидящим на мокрой деревянной скамейке, поставленной лично мною напротив могилы Димы. Я потряс головой и оглянулся – ничего не изменилось. Понятия не имею, сколько я так просидел; может быть, день, может быть, час, а может всего минуту. Устремив взгляд куда-то в сторону, я разглядел в сером воздухе движущуюся тень. Первое, что пришло в голову: «Митя, это ты?» Но нет, это снова был не он. Тенью оказалась та девушка, которую я видел в книжном. Она остановилась подле креста, стоявшего справа от Димы, и положила рядом шесть белых гвоздик. Я не особо обращал внимания, но меня удивило, что она смогла найти гвоздики в конце февраля. Она отошла от могилы и подошла ко мне, спросив можно ли присесть. Я не возражал. Она села на край скамьи и пару секунд тайком рассматривала меня с сочувственным выражением лица.

– Ты пришел к родственнику? – тихо спросила она.

– К другу, – ответил я, указывая рукой на могилу товарища.

– Очень плохо, когда друзья умирают.

Я вздохнул, но скорее раздраженно, и медленно-медленно покивал головой. Если честно, я хотел бы чтобы она убралась ко всем чертям, чтобы я остался один. Я ни с кем не хотел говорить. Но она упорно продолжала сидеть и чего-то ждать.

– А ты к кому? – спросил я через силу ради приличия.

– К отцу. Он умер уже давно.

– Плохо, наверное, когда родители не доживают даже до двадцати годов их детей, – сказал я как-то машинально, не имея при этом желания продолжить разговор.

– Смотря какими эти родители были.

Я скосил на нее глаза; ее ответ показался мне довольно любопытным. Впрочем, через пару секунд я вновь увел взгляд вперед, на цветы.

– Но нет, это не относится к моему отцу. Он был очень хорошим человеком. Лучшим из тех, кого я знала в детстве.

Я ничего не ответил.

– Почему ты так усиленно смотришь на мои цветы?

Цветы казались мне какими-то неестественно яркими, блестящими, и оттого не вписывающимися в окружающую их серость.

– Разве они уже растут? – со вздохом выдавил я из себя.

– Это же искусственные, – чуть улыбнулась она.

– Ах, вот оно что, – сказал я сухо.

– Хочешь, я дам тебе три штучки? Им очень приятно, когда кто-то приносит цветы. Это своего рода знак, что их еще помнят.

– А твой отец не будет против?

– Думаю, он меня поймет. Он всегда помогал людям.

– Ну тогда ладно.

Она подошла к могиле отца, взяла оттуда три белых гвоздики и отдала мне. Действительно искусственные. Я положил их подле Мити. Мы вновь сели на неприятную от сырости скамью. Я немного рассказал ей о своем друге, она мне посочувствовала. Уж не знаю, то ли она была очень хорошей актрисой, то ли она действительно делала это искренне. Сочувствие все-таки есть величайшая вещь на земле.

Через несколько минут мы уже шли обратно к остановке по практически безлюдным улицам. Я никогда не любил разговаривать с незнакомыми людьми, да и заводить новые знакомства мне всегда было тяжело, но сейчас все произошло как-то само собой. Мы попрощались и разошлись недалеко от ее дома (она сказала, что не любит, когда ее провожают прямо до подъезда), но напоследок запомнил ее слова: «Не вини себя в смерти друга. Ты ни в чем не виноват». Как она поняла меня?

Магазинчики и дома, казавшиеся из-за тумана парящими в воздухе, один за одним выплывали из него. Где-то в окнах горел тусклый свет, точно в каютах корабля, дрейфующего среди океанов. Я зашел в магазин, купил сигарет и закурил одну. Остановившись около черного фонаря, я прижался к нему спиной и запрокинул голову, уставившись в небо. Дым от сигареты поднимался одним клубом, растворяясь в тумане. Настроение само собой как-то улучшилось, из полностью подавленного превратившись просто в тоскливое. В никакое. Но оно отнюдь не было плохим.

После встречи с этой девушкой в душе поднялась какая-то неожиданная надежда. Такая, какой я не испытывал уже давно, такая, мечты о которой я убивал и душил.

Моя