на мнимые единицы мнимых ценностей, и обращают в обезличенную пыль. Ты же сам встроился в функцию? Сам, конечно. Так что же ты удивляешься тому, что ты стал всего лишь результатом?

А выбьешься ты дальше, станешь маленьким таким себе множеством своих высказанных команд, невысказанных ошибок и подлостей – о, там тебя встречают сциллы и харибды систем дифференциальных уравнений. Где тебя и бесконечно мало сдвинут, на тебя бесконечно понадеются, где ты не будешь видеть условий игры, но будешь своим крохотным умишком стареть, брюзжать, мечтать о времени, где ты был арифметической единицей, где поцелуй другой единицы удваивал тебя, где были ясны и чётки ответы. И восклицал ты: «Четыре!»

Арифметика детства сменяется алгеброй юности. Перед юным умом такие вначале понятные и вещественные единицы выстраиваются в тонущие в зыбкой перспективе ряды. Нанизанные на нить судьбы единицы. Растворившиеся, бесконечно уставшие, обманно-логарифмически цепляющиеся за свою молодость. Обречённо осознающие, что вот, отчего-то предельно ясно, исчислимо, исчисленно размазываются они в графики, поверхности, сечения или зазеркалья пространств неверия, измен, сдувшихся порывов со своими ловушками-решениями. А ты ведь боишься этих решений, да?

Стоит лишь очутиться в призрачном и зыбком мире циклических функций, где побегаешь-побегаешь по кругам адски правильных решений, привычных подсказок, где каждый год обрушивается на твою голову одними и теми же словами, поступками, маршрутами и впечатлениями, как совсем скоро с ледяным ужасом ты обнаруживаешь себя во главе накрытого стола, где все говорят, какой ты замечательный, чудесный и талантливо-безукоризненный юбиляр. И безжалостными клещами бездарных виршей вытягивают из тебя последние остатки жизни, растирая тебя в старчески выдохшиеся крошки между страницами пожелтевших таблиц Брадиса.

И воешь ты от ужаса, суетишься, злишься, ломаешь ногти до крови, отползаешь от развёрстой воронки единственно правильного решения, не тобой условленной задачки, того окончательного экстремума, в который соскальзывает твоя такая уникальная жизнь, твои надежды, такое солнечное счастье, крики радости и боли, и ты орёшь: «Боже! Не хочу! Не успел я, не надо, смилуйся, Боже! Ну зачем мне – такому хорошему, такому маленькому мальчику, такому любимому внуку милой бабушки Аграфены Евстафьевны – видеть эту математически выверенную пропасть?! Зачем стыдиться своего мочевого пузыря, дрожи пальцев, липкого пота, пигментных старческих пятен по всему телу и этой страшной, такой омерзительно холодной кожи?!»

Каждый день, возвращаясь единицей в утренний мир, к вечеру, ты – уставшей пылью – ложишься среди таких же бесполезных пылинок, по которым маршируют молодые единицы, выстраивающиеся уже в свои бесконечные ряды, жаждущие решений, не понимающие, что им уже определены каменные траектории, заданы границы, условия и скользкие дорожки ажурно сплетённых функций.

Исчислены, взвешены и найдены лёгкими.

Лёгкими решениями.

Привет! Ты кто? – Я? Я – новая единица! Я раскрою бесконечность этого мира! Посмотри, я киплю, я бурлю, я кричу от силы своей! – Подвинься чуть-чуть. – А? – Подвинься. Да-да, вот сюда. Видишь – все стоят. Становись ровнее, ну-ну, выпрямься, не сутулься. – Зачем?! – Так правильно. Границу видишь? Ну вот, умничка. Видишь, теперь всё правильно. Во-о-он там, видишь – там решение. Правильное решение. Иди туда. Да-да, вот за этой единицей! Да, у тебя здорово получается. Иди, ещё встретимся! – Спасибо! Мы завоюем мир! – Вот видишь – ты уже понял. Ты молодец. Ты – уже «мы»! Шагайте! Правой, правой, правой!

3

«Господи, о чём это я?» – поразился профессор Князев, стоя перед пыхтящим детандером.

«Ф-фут! Ф-ф-фут! Ф-ф-фут!» – согласилась умная машинка, трудолюбиво вздрагивая и старательно пережёвывая порции ледяного воздуха.

Александр Васильевич Князев, высоченный, чуть сутулый и худющий старикан с абсолютно белыми седыми волосами, неуловимо старорежимным жестом поправил белоснежные манжеты, медленно распрямил свой тяжелый костяк, скрытый безукоризненно чистым, но очень поношенным чёрным костюмом, отвёл взгляд от обмёрзшего сильфона, по которому стекал туман воздушной влаги, и обернулся к студентам.

«Сотни полторы лиц. Не меньше. Первый и второй курс. Сидят, стоят, висят. Ждут, что скажу. Куда поведу. Бывшие школьники, совсем дети. Ждут, каким знанием напитаю – их, головастиков, будущих инженеров. Вот впереди стоят первокурсницы и с прилежностью отличниц держат тетради, готовятся записывать всё-всё, даже мой чих. Чёрт знает что с модой случилось! Не юбки, а какие-то набедренные повязки. Ну да ладно. Первокурсники… А, вот уже известные лица. Это – аппаратчики. Вон, один уже тайком пытается открутить гайку с клапанной коробки «Зульцера». Надо будет сказать Игнатьевичу, чтобы контрил понадёжнее. Это ж зулусы, они голыми руками разберут на атомы любую железяку. Так… повыше, на антресолях, как в ложах, сидят его второкурсники – Коля Михеев, Саша Колин, Боря Гольдштейн, Серёжа Брунькин, Катя Ангелова, из Болгарии девочка. Умницы. Та-а-ак. Даже Вася Гиоргадзе пришёл. Неожиданно. У дверей, совсем далеко, стоят балбесы из первой группы. Девочек высматривают. Какие же они молодые, какие же они новые! Вон, Давыдов, кажется, Кирилл. Точно, Кирилл. Ухитрился прийти на экзамен нуль нулём и решить с ходу задачку о двухконтурном цикле. Удивительный будет парень, далеко пойдёт, если не заездят его, конечно. Рядом стоит Филиппов Алёша в синем лабораторном халате. Ждёт, хмурится, дверь подпирает. Что-то он совсем стал задумчивый в последнее время. Надо позвать его, чтобы дьюар вынес. Нет, не сейчас. Минут через десять».

К этим мгновенным паузам Князя привыкли даже пугающиеся всего первокурсники. Второкурсники уже привычно ждали, когда любимый профессор вынырнет из раздумчивых глубин и перестанет сверлить их лица внимательным взглядом из-под лохматых белых бровей. Удивительный старик. Седой как лунь, смуглокожий и непостижимо стиляжный, будто всю жизнь фокстроты танцевал. Сколько ни старались лучшие модники-старшекурсники или даже дипломники, всё равно, хоть локти грызи, не могли они добиться такой отточенности жестов, такой посадки головы, пусть чуть шаркающей, но всё равно очень танцевальной, неуловимо струящейся походки. Ну а сдержанный рокот голоса Князя напоминал далёкий гром в тихой ночи. Все девушки, от шестнадцати до семидесяти шести лет, были влюблены в Александра-Васильевича-Александра-Сашу-Сашеньку поголовно. А свои фирменные обзорные лекции-демонстрации в лаборатории профессор вёл так шикарно, что нерадивые лодыри, прогуливавшие лабораторные лекции Князя, сразу зачислялись в племя бездарных, безнадёжных и безмозглых деревяшек. Ассистировать Князю на этих лабораторных лекциях было редкостной привилегией, заработать которую даже отличными оценками было невозможно. Кого из светлых голов Князь выбирал, тому, считай, на мозги знак качества поставили.

…Но на мгновение сделаем, мой дорогой читатель, шаг в сторону. Не будем толкаться и мешать Александру Васильевичу своим присутствием. Я расскажу о месте и времени, в которые мы заглянули.

Ленинградская Техноложка в далёком 1964 году была молодым, стремительно набиравшим популярность институтом, ягодкой, созревшей в ароматах душистых прерий, хорошо запомнивших скоропостижно расстрелянного агента