Ощущение, что с этим новым обществом что-то не так, начало нарастать совсем недавно, лет пять-десять назад. Наверное, сказался кризис, постепенный развал системы пожизненного найма, понимание того, что стоит тебе потерять работу, и никто тебе не поможет, да и быстрое старение общества. На муниципалитеты легло бремя заботы о растущем числе стариков и безработных, ведь при отсутствии функционирующих общин за социально слабыми пришлось смотреть именно им. А поскольку из-за нехватки бюджета усмотреть за всеми просто не удаётся, начальство решило повернуть вспять — и начать возрождать общины. Отсюда и запрос на современное искусство и длинноволосых юношей с романтизмом в глазах.

Мне часто приходилось встречаться с ними, и каждый раз я пытался понять, что меня в них бесит. И, как мне кажется, понял. «Если знаешь, что хочешь написать, писать и смысла нет: неинтересно. А если не знаешь, так и написать не можешь», — так один университетский приятель объяснил мне, почему он не написал ни одной научной работы. В конце концов он ушёл из университета. А через некоторое время начал писать, и довольно неплохо. Я спросил его, как ему это удаётся. Он ответил: «Выход нашёл: начинаю писать, толком не представляя себе, чем кончу. И когда я пишу абзац, не зная, каким будет следующий, когда текст наполовину пишет себя сам, тогда — хотя и не всегда — у меня бывает шанс».

У длинноволосых всё гораздо проще, для них всегда ясен и вопрос, и ответ. В их проектах всегда одни и те же ключевые слова: связи между людьми, между людьми и природой, возврат к простоте, к прошлому, к общинам. Но при этом они серьёзны, как проповедники, и в связях, которые выстраиваются с их помощью, нет ни смелости, ни смеха прежних эпох. Для этих парней нет настоящего — есть только идеальное прошлое и идеальное будущее. Для них нет случайностей. Их тексты сами себя не пишут.

Жизнь, которой жили японцы во время стремительного роста экономики, была так же хорошо спланирована, как и теперешнее искусство длинноволосых. Может, поэтому она и была не очень-то жизнью. А искусство, которым пытаются её подлатать, не очень-то искусство.

Несколько мотоциклов с громовым рёвом кружили вокруг дома, сперва проезжая по узкой улочке нашего тихого квартала, потом мимо рисового поля с вечно квакающими лягушками, затем выезжали на дорогу пошире, которая вела к речке и недавно выстроенному мосту, и опять к нашему дому, снова и снова. Было часов десять вечера, дети едва заснули, притом двухлетняя дочка только успела оправиться после простуды. Жена хотела было вызвать полицию, но передумала: во-первых, потому что знала моё отвращение к любым стражам порядка, даже японским, а во-вторых, потому что полицейские всё равно приехали бы слишком поздно, когда шпана уже успеет разбудить всю округу и уехать. Вместо этого она заявила, чтобы я и не думал выходить на улицу, и принялась мыть оставшуюся от ужина посуду, гремя тарелками и бурча что-то себе под нос.

Я сидел за кухонным столом, нервно затягиваясь сигаретой и представляя себе весь букет, ожидающий меня на улице: я робко стою в середине грозного круга шпаны, перепалка, потом подбитые глаза, может быть, переломанные кости и — уж точно — позор поражения. Потом подумал, что не выйти будет ещё позорнее. Парни на улице начали подвывать переделанными глушителями ещё музыкальнее, тарелки загремели громче, жена в который раз взглянула на меня с беспомощной яростью в глазах — и я, не выдержав, выбежал на улицу.

Мотоциклы как раз миновали поле, гуськом выехали на широкую дорогу. Я спрятался за выступом забора, тщетно пытаясь унять дрожь в ногах, и, когда первый парень подъехал, выскочил из засады и схватил покачнувшийся мотоцикл за руль, вывернув ручку газа назад. От неожиданности парень потерял равновесие и вместе с мотоциклом медленно повалился на землю.

Остальные подъехали, остановились, слезли с мотоциклов и грозно встали кругом — совсем так, как я себе и представлял эту сцену. Их было человек десять. Подъехавший последним низкорослый парень лет двадцати пяти с квадратными скулами и важным видом — судя по всему, предводитель группы — подошёл к упавшему, помог ему выкарабкаться из-под мотоцикла и спросил: «Не поранился?» «Нет», — ответил тот. Двое одновременно посмотрели на лежащий на земле мотоцикл, маленькую «Хонду». Лидер приподнял мотоцикл, неспешно осмотрел его. «Поцарапан», — веско проговорил он. Затем перевёл взгляд на меня. Я внутренне напрягся, готовясь к битве. А тот, спокойно доставая мобильник, ещё более веско добавил: «Зовём полицию».

Я не успел отреагировать — хотя и сейчас не очень представляю себе, что мог бы на это сказать, — как вдруг из дома вылетела жена, яростно размахивая самокатом нашего четырёхлетнего сына. Остановилась на мгновение, пытаясь понять, что происходит. Потом, отыскав главаря, решительно подошла к нему и обрушила на него самое страшное ругательство японского языка, которое значит что-то вроде: «Ты что же это делаешь, а?» Несколько секунд все молчали. Лидер, казалось, искал нужные слова. Остальные выжидающе смотрели на него. Наконец он раскрыл рот и робко проговорил: «А что, так громко было? Мы, это… не хотели конкретно вам помешать».

Я вдруг вспомнил одного своего приятеля-латыша из маленькой деревни недалеко от эстонской границы, человека неглупого, отзывчивого и в высшей степени достойного. Как-то раз мы разговаривали за бутылкой о России, её вечных проблемах и сложной истории, и он вдруг заявил:

— Знаешь, вот настоящий, стопроцентный русский — это мужик нормальный. А вот когда у человека намешано всего — еврейского там, польского, не знаю, так, что хрен разберёшь, — тогда вот точно туши свет. От этих полукровок все ваши проблемы.

— Слушай, — сказал я, — но я ж как раз такой полукровка и есть. Отец у меня еврей, у матери тоже всё непросто, а дети так и совсем японцы. Что, значит, от меня все проблемы, что ли?

Приятель отпрянул на мгновение, потом развёл руками, показывая, что такой реакции от меня совершенно не ожидал, и сказал:

— Ну ты чего, совсем, что ли… Я ж не про тебя!

С лидером мотоциклистов мы поговорили ещё минут десять, договорились, что они не будут больше ездить вокруг нашего дома и что когда-нибудь мы все вместе сходим и выпьем, чтоб ни у кого не оставалось дурных чувств. Они действительно больше ни разу не появились. Хотя, к сожалению, пить меня тоже не позвали.

За эти десять минут я так и не понял, что было у этого парня в голове. И почему человек, казалось бы, бросающий вызов обществу, был готов призвать на помощь своего главного врага — стража порядка. Но главный вопрос, который мучает меня до сих пор, — это почему люди, которые готовы запросто мешать всем, при этом вовсе не имеют в виду мешать конкретно мне. Почему все полукровки — сволочи, а вот тебе, брат, последнюю рубашку отдам. Наверное, я просто не могу понять, где грань между категорией и индивидуумом.

Понять бы…

На землетрясении в Кобэ двести миллионов заработали. Большая часть, конечно, боссу досталась, да только мне тоже малость перепало. Он, понимаешь, в налогах не больно силён, даже в университете не учился, вот и говорит мне: давай-ка, мол, настрочи мне декларацию как следует, ты ж раньше в мэрии работал, знаешь, что там и как. А я, что, дурак что ли? Сразу говорю ему: «У меня, знаешь, в списке обязанностей такого не написано». Он поглядел на меня, поглядел, да и сдался: десять миллионов мне отписал, за услуги. Вот на них я себе ресторан в Таиланде и купил, жену завёл вторую, ребёнка.