В Стране Советов всё было как-то проще. Мой дед, преподававший в университете историю Коммунистической партии Болгарии, приходил домой и учил внуков читать газеты между строк да слушать голос Америки. В этом не было ничего зазорного — или живёшь вот так, проводя чёткую границу между своими и чужими, между тем, что говоришь, и тем, что думаешь, или отправляешься в психушку или тюрьму. В Японии за убеждения не сажают — просто лишают прав на карьеру, делая тебя де-факто неудачником.

Наглядно показывая всем и каждому пользу жизни без убеждений. И именно потому, что выбор здесь вполне вольный, предательство становится намного серьёзнее того, советского, медленно проедая общество насквозь.

Приятель, ни разу не свалившись, дошёл до конца каната, спрыгнул вниз, довольно потёр руки, с ухмылкой взглянул на меня и снова запрыгнул на канат. Смотритель, не обращая на нас никакого внимания, отложил метлу и стал собирать палые листья в большой полиэтиленовый пакет. А я достал сигарету и закурил — не убеждённый.

Сейчас-то вон на том дерьме подержанном езжу, а тогда у меня семь «Мерседесов» в гараже стояло, по одному на день недели, как у других вон галстуков, понимаешь? Лучшая строительная фирма на весь город была — двести человек, не считая временных. Ты сам-то откуда? Из России? Ну, да там ведь холод страшный, а? А женщины, говорят, красивые, только толстеют все, как им тридцать стукнет.

Мой собеседник лукаво, совсем как ребёнок, проверяющий рамки дозволенного, взглянул на меня. Ему было под шестьдесят, пресловутое поколение данкай — людей, родившихся сразу после войны и построивших современную Японию.

— Не, я президентом компании был, что мне работать — так только: заеду иногда на стройку, погляжу, как да что. А все: «Здрассьте, господин президент компании!» Потом в гольф, а вечером — к бабам. Ну, конечно, гулял, чего ж не погулять-то? Нет, жена не жаловалась — а чего жаловаться-то, деньги-то идут! В Японии говорят: хорошо, когда муж здоровый да домой нос не кажет. Не знаю, как у вас там в России, а у нас хороший отец — это которого дети и в лицо не знают, главное, чтоб деньги в семью шли. Так вот и жили. А потом, как лопнула дутая экономика, ко мне к первому из банка пришли. Так, мол, и так, говорят, плати. А чем платить-то, когда я на все деньги земли накупил? А за неё уже и десяти процентов не дают… За один день — ни дома, ни «Мерседесов», ничего.

Его поколение больше любого другого испытало на себе главные послевоенные реформы образования. Во время оккупации американцы постарались разрушить общинный строй сознания, который, как им казалось, стоял в основе японского милитаризма, заменив его западным индивидуализмом с идеями вроде духовной и материальной самореализации, но в результате общество стало более унифицированным — любая деревенская община куда более многообразна, чем модернизированное городское население, — а самореализация в японском варианте свелась просто-напросто к деньгам.

— Друзей? Нет, друзей не было. У меня с этим чётко заведено было: сколько бы ты мне раньше добра ни сделал, если надобность в тебе пропала — всё, проваливай на все четыре стороны. Бизнес, понимаешь. Поэтому и просить было не у кого. Жена так и вовсе на следующий день детей взяла и к матери ушла. Потом опять замуж, кажется, вышла. А я месяцев пять подрабатывал, где придётся, денег малость скопил, в агентство отнёс и — в Китай. Холодная была деревня, маленькая, на границе с Россией. Тридцать девок передо мной выстроили, выбирай себе на вкус. Им-то что, пусть я старый да денег ни черта нету — у них там зимой минус сорок, да и в пузо положить нечего. Вот и привёз эту. Красивая, а?

Девушка и правда была невероятно красива — разве что глаза были слишком уж кругловатыми, но в Японии это давно уже в моде — европейский тип лица.

— Ей? Ей семнадцать было. А мне пятьдесят два. Сначала, конечно, трудно было — плакала всё время, а я что могу? Я ж по-ихнему не понимаю. Не, не по-китайски, диалект там какой-то, национальное, знаешь, меньшинство. Потом, видишь, попривыкла, сына мне родила.

Я спросил, как он теперь зарабатывает на жизнь.

— Ну, так я ж раньше и сам строителем был, как-то худо-бедно подработать могу. Один раз накопил даже, чтоб в Китай съездить, к ней на родину. Я что понять сперва не мог, так это чего у них мужчины всё плачут. Увидели её, обниматься лезут, прям как бабы, слёзы всё. А когда смеются — аж по полу валяются, даже старики дряхлые. Смотрел я на них, смотрел, думаю: может, это у них всё правильно? Может, людям как раз вот так жить и надо? Сижу у них в домике на скамейке, вдруг как заплачу. А они меня окружили все, говорят чего-то, а я и понять ничего не могу, только рыдаю сам, как баба. Вот тогда-то меня и проняло.

Теперь? Теперь я как работу кончу, сразу домой — а куда ж идти-то, на теперешнюю зарплату? Она меня встретит, поцелует, а какая японская жена, спрашивается, мужа целует? Ну вот. Поедим вместе, как в семье полагается, она посуду моет, а я с мелким играть. Считай, в первый раз по-настоящему отцом стал. Эй, Синтаро! Мяч лови! Да нет, ты руки вот так вот выставляй. Да не так. Идиотина… Видал? Чуть пикну на него, сразу к матери бежит. Балует она его, а? Эй, ты! Сварился рис? Нет? А что ты там возишься с костром-то? Тоже мне, деревенская. Вот как надо, видала? И все дела!

Она-то? Слушается, куда денется. Если б не я, где бы она сейчас была? Не то что японка, нашим только деньги нужны — это купи, то, туда её свози, сюда. А эту накормишь, ей и счастье.

Если б я опять разбогатеть мог? Не, не надо мне. На еду хватает, вон даже машина теперь есть, хоть и не «Мерседес», да ездит пока вроде. Жена, сын. Я теперь, считай, не японец — японцам вечно подавай всё лучше бы да больше, телевизор новый, машину новую, на Гуам в Новый год, а когда же остановиться да счастье своё прочувствовать, а? Я-то знаю — сам таким был. Но теперь меня не проведёшь.

А ты сюда часто с детьми-то выезжаешь? Ну правильно, озеро, горы, и дёшево, не то что в других кемпингах. Хибары тут, конечно, гнилые, а что человеку надо? Крыша над головой есть, рыбку наловил, костёр разжёг, и сидишь себе: природа. А жена твоя сейчас где? Работает? У нас такого не бывает, чтобы жена работала, а отец с детьми прохлаждался… Чем занимаешься-то? Пишешь? Ну, пиши, пиши, вон про меня напиши. У нас в Японии всё просто: если ты мужчина, главное, чтобы у тебя хребет был. Чтоб ты знал, что тебе надо.

Кто ты такой, если у тебя цели нет? А?

Поезд шёл из Эрдэнэта в Улан-Батор. Вагон был плацкартный, на сидячих местах — три дремлющих старухи и хрупкая монгольская девушка лет семнадцати, на лежачих — я и американец под два метра, вдвоём с которым мы и поехали из Японии путешествовать по монгольским степям. Часов в одиннадцать в купе ввалилось трое подвыпивших люмпенов в полосатых майках с татуировками на железных бицепсах, двое встали позади, нагло ухмыляясь, а третий повыше и пожелезнее — очевидно, главарь — подошёл к девушке и начал приставать. Та сидела, опустив глаза, практически не отвечая, но было совершенно ясно, что она напугана до смерти. Старухи пооткрывали по глазу, смекнули, что пахнет палёным, и задремали дальше. Я переглянулся с американцем, лежавшим на верхней койке. Хоть и долговязый, тот был не сильно уверен в своих боевых способностях и еле заметно качнул головой: «Убьют». Я лежал и тоже думал: «Встану — убьют. А не встану — как жить-то дальше?» Монгол уже перешёл от слов к делу и полез к девице лапаться. Я не выдержал и встал.