Я поднимаю глаза к потолку в поисках знака от вселенной. Стоит ли мне молчать, потому что я уже солгала? Или признаться, чтоб этой лжи не стало еще больше?

Продолжаю молча сидеть на диване, пытаясь сдержать нервную дрожь. Может быть, новость и не про Сэдика, а про кого-то еще. Может, кого-то пырнули ножом или застрелили, это же Лондон. Ну и что, что рядом с каналом, в Лондоне множество каналов. Может, это произошло в другом районе, – не в Венеции, а в Бирмингеме? Я ничего точно не знаю. Боже, а что же мне делать, если я совершила преступление?

Нападение. Звучит дерзко. Они ничего не знают о произошедшем. Он преследовал женщину, она была напугана и спасалась бегством.

– Я имею в виду, – продолжает Рубен, размахивая чашкой. Кофе выплескивается на деревянный пол, просачиваясь сквозь доски. – Твою мать. – Он немедленно ставит кружку на стол и идет за тряпкой. – Я всегда знал, что власти воруют.

Ведущий переключается на новость о рождении ребенка: интервью с людьми, которые видели, как у женщины отошли воды в магазине. «Не знаю, зачем она пошла за покупками», – со смешком говорит один из очевидцев.

Я наблюдаю, как Рубен вытирает пятно от кофе, но все мои мысли заняты телевизором и последней новостью.

– Не понимаю, с чего они включили эту ерунду в выпуск новостей, – говорит Рубен, беря пульта от телевизора. – И что с того, что она пошла по магазинам?

Собираюсь остановить его, но убеждаю себя, что не могу этого сделать. Нет, могу, я просто обязана сказать ему.

– Не выключай, – я стараюсь говорить своим обычным голосом. Расскажу ему, как дойдет до этой новости. У меня есть максимум две минуты.

– Не могу смотреть эту чушь. – Он игнорирует мою просьбу и переключает на кулинарный канал.

Рубен делает так каждый день: включает новости, раздражается и выключает. На мои предпочтения он не всегда обращает внимание.

В телевизоре мужчина готовится освежевать кролика.

– Фу, – говорю я невольно и тянусь рукой до пульта с целью переключить обратно. Происходящее на экране – идеальный предлог, чтобы вернуться к новостям. Но тут меня пронзает страшная мысль: а что, если они знают?

Может, репортаж не в самом начале выпуска не потому, что в нем никаких подробностей, а именно потому, что они есть. Скоро появится мое зернистое фото с камер наружного наблюдения или фоторобот. У меня действительно осталось две минуты, две минуты здесь, с этим человеком, во времени «До».

Я проклинаю себя за то, что провела всю свою сознательную жизнь, таращась в ноутбук или телефон, ни на что не обращая внимание. Мечтала, думала о карьере, сочиняла биографии людям – вместо того, чтобы внимательно смотреть, слушать и учиться. И если об этом происшествии сообщают по телевизору, значит, они точно знают, что произошло? Или нет?

В телевизоре все говорят и говорят о миграционном кризисе в Кале. Я застыла на диване. Ощущение, будто сижу на холодной скамейке на улице, а не в теплой гостиной со своим мужем.

И вот время новости обо мне. Нет, не обо мне.

«Ранним утром субботы у канала в Маленькой Венеции был обнаружен мужчина».

Меня как будто погрузили в чан с кислотой, которая разъедает мое тело. Не могу поверить в то, что это все случилось, просто не могу. Что это произошло с моей жизнью. Что же я натворила?!

«Наш корреспондент Кэролин Харрис находится на месте происшествия».

В кадре лицо крупным планом.

«Я стою на месте странного нападения», – говорит репортер, и ее голос обрывается.

Камера слегка сдвигается, и я снова чувствую, как внутри все сжимается. Просто не думай об этом, Джоанна, не обращай внимания.

Но я не могу игнорировать происходящее на экране.

«Семнадцатилетний молодой человек был обнаружен на берегу канала в шесть утра мужчиной, выгуливающим собак».

Вздыхаю с облегчением: это не про меня. Семнадцать? Сэдику было не семнадцать.

Камера отъезжает. Корреспондент стоит ровно на том же месте, где была я восемнадцатью часами ранее. Те же ступеньки, только сухие. Погода ясная, небо темно-синее. Изо рта репортера вырывается пар, как и у меня тогда. Ветер треплет полицейскую ленту ограждения. Внутри огороженной зоны стоит желто-белый навес. Что, черт возьми, происходит? Я зачарованно смотрю в телевизор.

– Боже, – говорит Рубен. – А что, если это тот самый псих? – У мужа фантастическая память на детали, и сейчас я проклинаю ее.

– Какой псих? – переспрашиваю, надеясь сбить его со следа, притвориться, что мы с тем психом были где-то в другом месте.

– Тот, который тебя преследовал!

Рубен смотрит на меня с выражением недоверия, даже какой-то насмешки, на лице.

– Ты сейчас выглядишь безумно, – говорит он в своей обычной прямолинейной манере.

Я быстро киваю, глядя в телевизор, – не могу говорить, все мои умственные способности направлены на репортаж.

Женщина продолжает говорить. Желто-белый навес – для чего он? – колышется на ветру.

Хмурюсь. Его нашли только в шесть утра? Может, он был пьянее, чем я думала?

«Обнаружен». Мои шея и плечи покрываются гусиной кожей. Нет, пожалуйста, нет!

– Таких всегда находят те, кто выгуливает собак, – замечает Рубен. – Какой-то подонок оставил там лежать парня с травмами.

Какой-то подонок – это я.

Муж встает и идет в кухню с пустой чашкой из-под кофе в руке, споласкивает ее прежде, чем поставить в посудомоечную машину.

«В шесть утра молодого человека доставили в больницу, но реанимировать его не удалось. Полиция квалифицирует его смерть как убийство».

Прежде, чем осознать, что происходит, я соскальзываю с дивана и оказываюсь на полу лицом в ковер. Рука снова больно подвернулась, но мне все равно. Я не плачу, это нечто другое… Повадки дикого зверя. Я раскачиваюсь взад-вперед; рот раскрыт, но оттуда не вырывается ни звука. Меня захлестывает сожаление. Мне безразлично, что рядом находится Рубен – повернувшись ко мне спиной, он загружает посудомойку. В любом случае я должна все ему рассказать. Он такой хороший и так добр ко мне.

Умер. Умер в больнице.

Убит. Убийство.

Вот так просто оборвалась жизнь. У парня были мысли, надежды, планы на будущее, мнение о музыке, книгах и, может, даже о рынке недвижимости. Но теперь все – двигатель остановился.

Рубен живет с убийцей. Если я расскажу ему, он поведет меня прямиком в полицейский участок. Попросить его не делать этого – равнозначно тому, чтобы попросить писать другой рукой, проголосовать за консерваторов, ограбить банк или отшлепать ребенка.

И эта чертова работа на депутата, как он сможет продолжать ее, живя с преступницей? Поднимаюсь с ковра и усаживаюсь обратно на диван. На мои вопросы нет ответов.