— Она не без способностей, — заметил писодей.

— Это Софья Парнок. Я дала Алсу почитать…

— Кто?

— Возлюбленная Марины Цветаевой. Неужели не знаете?

— Я не расслышал… А вы разве еще встречались? — ревниво удивился Кокотов.

— Всего один или два раза. Не помню. Какая разница? — нахмурилась Обоярова. — А потом вернулся Лапузин и увидел то, что подглядела скрытая камера. Сказать, что он пришел в ярость — не сказать ничего. Алсу в одной ночной рубашке оказалась на улице, ее тут же отчислили из университета, а запись он показал Полумесяцу, и тот согласился, что мне не следует давать ни копейки! Возле моего подъезда появились какие-то уголовники, явно меня караулившие. Я испугалась, продала побрякушки, заплатила Эдуарду Олеговичу, старалась не показываться в Москве лишний раз… И вдруг, вообразите, встречаю в Ипокренино вас! Ну, разве это не Господь навел? Теперь ты знаешь все. Хватит слов! Иди ко мне!

Наталья Павловна выскочила из кресла, сорвала, отбросила прочь кофточку, навсегда вышагнула из плиссированной юбочки и осталась в одном алом галстуке, делавшем ее невообразимо голой. Нагота бывшей пионерки, правда, на миг озадачила Кокотова. Стройный девичий торс с задорно вздернутыми сосками был словно ошибочно приставлен к мясистым бедрам матроны, а мощное поросшее лоно внезапно напомнило писодею сон про «коитус леталис». Справа он заметил шрам, похожий на большую белесую сороконожку — такие водятся в пещерах, куда не проникает свет.

— Это после аварии! — перехватив его взгляд, объяснила она. — Я не рассказывала? Потом… Все потом! У меня шейка титановая…

— Что? — насторожился Андрей Львович.

— Шейка бедра. Разденься! Скорей! Иди ко мне!

— Иду!

Автор дилогии «Отдаться и умереть» почувствовал наконец готовность к вторжению, стремительно выскочил из одежды и пошел на Наталью Павловну…

— Нет, погоди! — вдруг вскрикнула Обоярова. — Что-то не так…

— Что не так?! — обомлел Андрей Львович, ощутив в паху тянущий холод, как при спуске в скоростном лифте.

— Без него нельзя…

— Без кого? — не понял писодей, опуская глаза.

— Где же он?

— Кто-о-о?

— Наш трубач! Ах, вот ты где, малыш! — Она нашла на столе фаянсовую фигурку и поставила ее на тумбочке, рядом с кроватью. — Теперь хорошо! Теперь правильно! Ну, иди ко мне! Скорей! Я больше не могу!

Режущая глаза яркость заоконного утра наводила на мысль о том, что завтрак уже закончился, а жизнь бессмысленна. Казнясь, Андрей Львович зарылся лицом в подушку и решил лежать так до самой смерти. Он чувствовал себя чем-то вроде олимпийского факелоносца, который готовился к своему звездному часу всю жизнь, но в последний момент споткнулся и выронил из рук торжественную горелку не сумев возжечь спортивный огонь.

«Позор, господи, какой позор!» — снова забарабанил в висок черный дятел отчаянья.

Восстанавливая хронику гибельной ночи, писодей пришел к выводу, что симптомы какой-то неправильности он уловил в себе еще в процессе предварительных «ляс», но по-настоящему испугался во время «лабзури», когда, рухнув на скрипучую кровать, два целующихся тела бурно готовили друг друга к взаимному счастью. Обнимаясь, автор «Любви на бильярде» вдруг обнаружил в своем организме небывалую странность, словно из мужского механизма выпала, затерявшись в складках простыни, необходимая пружинка.

«Сейчас все будет хорошо! — мысленно убеждал он себя. — Главное об этом не думать!»

Изображая безрассудную страсть и всячески затягивая неглавные ласки, Кокотов с чуткостью лозохода прислушивался к своим чреслам, надеясь на чудо, но чем дольше прислушивался, тем бесполезнее становился. Вскоре и Наталья Павловна почувствовала, что герой ее первых эротических фантазий нетверд в намереньях. Поняв это по-своему, она изобретательной лаской старалась помочь ему, шепча сначала слова ободрения, потом утешения — и тем самым лишь усугубляя неподъемное отчаянье Андрея Львовича. Бедный рыцарь лежал навзничь, смежив веки, и мысленно обшаривал закоулки своей плоти в поисках пропавшей силы. Однажды, приоткрыв глаза, он увидел при неверном лунном свете сначала — наклоненную, ритмично движущуюся прическу Обояровой, а потом — трубача, и ему показалось, что фаянсовое личико маленького негодяя искажено торжествующей ухмылкой. В испуге писодей снова зажмурился.

Наконец, измучившись, излобзавшись, испробовав все известные способы восстановления мужской жизнестойкости, она вздохнула и посмотрела на «рыцаря» так, как солдатка смотрит на своего героического инвалида, у которого вся грудь в орденах, а ниже ремня — ничего. И этот взгляд, полный нежного, недоумевающего сострадания, навек остался в сердце Кокотова, больно зацепившись там, как оборванный рыболовный крючок.

— Ну, ладно, иди к себе! Скоро утро. Тебе надо отдохнуть! — вздохнула Наталья Павловна, но, сообразив, видимо, что для перехода на «ты» полноценного повода вроде и нет, добавила, поправляясь: — Только умоляю вас, Андрюша, не расстраивайтесь! У нас все впереди! Вы устали, переволновались. И не надо мне было все это рассказывать. Ах, я дурочка! Вы же, писатели, — впечатлительные, как дети. Но у вас все получится! У нас будут еще роскошные ночи! Идите, идите к себе, мне надо немного поспать, завтра я встречаюсь с адвокатом и Костей. Поцелуйте меня на прощанье! Ступайте! Спокойной ночи!

Не зажигая свет, чтобы случайно не встретить разочарованный взгляд бывшей пионерки, автор «Преданных объятий» торопливо оделся, ища в серой предутренней полутьме разбросанные страстью вещи, и, не найдя одного носка, вышел полубос. Он был настолько поглощен постигшей его постельной катастрофой, что даже не заметил, как тихо приоткрылась соседняя дверь и вслед ему блеснули глаза, горящие бессонным старческим любопытством. Придя к себе, Кокотов рухнул на кровать, заплакал и уснул, измученный позором.

И вот теперь, очнувшись, он лежал, вдыхая мучительные запахи недопознанной Натальи Павловны, и задавал себе в сотый раз один и тот же вопрос: «Почему?» Это слово, подобно страшному водовороту, втягивало в роковую воронку все остальные потоки и струйки сознания. Мозг, искавший оправдания посрамленному телу, предлагал на выбор множество причин. Первое объяснение было самым простым и грубо физиологическим: ночь, отданная накануне требовательной Валентине Никифоровне, как сказал бы Солженицын, изнеможила писодея, о чем он самонадеянно не подумал, ринувшись в расположение новой женщины. А ведь не мальчик уже, мог бы и остеречься, передохнуть. Вторая возможная причина в известной мере являлась продолжением первой. Наталья Павловна столько раз охлаждала порывы загоравшегося Кокотова (то руки мыть заставляла, то с тараканом сражалась!), что у него, образно говоря, подсел «аккумулятор любви» и в ответственную минуту просто не дал искры зажигания. Третья версия краха, предложенная пытливым умом, выглядела позатейливей, почти по Фрейду: оставив на шее пионерский галстук, Обоярова, сама того не подозревая, разбередила в бывшем вожатом запрет на любое влечение к юным воспитанницам под страхом уголовного преследования. Это педагогическое табу и сыграло с ним подлую шутку. Четвертая гипотеза снова перекладывала вину на пышные плечи Натальи Павловны. Ее столь откровенный рассказ об интимных трениях с Лапузиным и Дивочкиным вызвал у автора «Сумерек экстаза» законную ревность, которая, до поры притаясь, каким-то мстительным образом парализовала жизненно важный орган. Пятая возможная причина могла укрыться в душераздирающей истории бесплодных беременностей, особенно последней, а это тоже, согласитесь, не способствует мужской бесперебойности. Шестая версия носила откровенно гомофобский характер. Затейливая месть Лапузину с помощью Алсу на подсознательном уровне охладила традиционный пыл Кокотова. Седьмая причина: во всем виноват проклятый сон про «коитус леталис». Коварно засев в подкорке, он выстрелил именно в тот момент, когда Обоярова, решительно обнажившись и явив свое мощное лоно, призвала писодея к себе. А тут еще эта титановая шейка, заслуживающая бдительного психоанализа! Да и маленький трубач сыграл в случившемся какую-то не понятную разуму, но отвратительную мистическую роль. В очереди на осмысление в мозгу нетерпеливо томились еще несколько причин, могущих как-то объяснить непоправимое. При этом конкретный виновник ночного позора вел себя теперь, словно капризный домашний пудель, который вчера, вопреки грозным приказам, отказывался даже сидеть, а сегодня без всякой команды и надобности «служит», неутомимо стоя на задних лапах…