— Какой же ты все-таки гад! — сказал ему Андрей Львович.

И в этот момент в дверь громко постучали.

Кокотов затаился в постели, вспоминая, запер ли дверь. Больше всего не хотелось, чтобы перед деловым отъездом в Москву к нему зашла разочарованная Наталья Павловна — проведать неудачника. Он на всякий случай приготовил на лице выражение скорбной самоиронии, каким пользуются пьяницы, чтобы с достоинством показаться на людях после дебоша, оставшегося в протрезвевшей памяти в виде тошноты и гнусно мечущихся теней.

Но в комнату, не дождавшись отзыва, вошел Жарынин, неся в руках поднос с завтраком. Набрякшие мешки под глазами, крапчатый румянец на щеках да капельки пота на лысине — вот, пожалуй, и все, что напоминало о застольном геополитическом поединке, чуть не сведшем в могилу Розенблюменко и молодого его соратника Пержхайло. Игровод был бодр, решителен и полон лихорадочной энергии.

— Ешьте! Восстанавливайте силы! — сказал он, ставя поднос на тумбочку. — Татьяна навалила вам двойную порцию. Поздравляю!

— С чем?

— Как это — с чем? Все «Ипокренино» только и обсуждает вашу ночь с Лапузиной! Экий вы, оказывается, чреслоугодник!

— В каком смысле? — прошептал Кокотов, заподозрив, что его скорбная мужская неуспешность каким-то образом стала известна широкой старческой общественности.

— Не прикидывайтесь! Ящик и Злата засекли, как вы уползали от нее под утро. А старый комсомолец Бездынько из соседнего номера клянется, что таких шумных объятий не слышал со времен своей молодости, проведенной в общежитии Литературного института. А это — известный бордель, проще сохранить невинность в турпоходе, чем там! Дед даже стихи сочинил. Слушайте:

Скрипела за стеной кровать

И громко женщина стонала,

И стал я юность вспоминать,

Когда всего мне было мало,

Когда я был неутомим,

Кутил — и не считал стаканов,

В подруг врубался, как Стаханов,

Отбойным молотком своим…

По-моему, я что-то перепутал, дальше не помню, но он вам сам обязательно прочтет!

— Похоже на Грешко…

— Кто такой? Почему не знаю? — удивился Дмитрий Антонович.

— Не «такой», а «такая». А почему вы не знаете самую знаменитую современную поэтессу Ангелину Грешко, я ответить затрудняюсь. Видимо, вы ленивы и нелюбопытны! — с большим запозданием уел соавтора писодей.

— Скажите, пожалуйста, какая самооценка отросла у вас за одну ночь! Болтянский, конечно, всех уверяет, что это благодаря морской капусте. Не знаю, не знаю, но Валентина вас тоже хвалила. Две ночи подряд — и такой огурец! Поздравляю! Кстати, я видел Наталью Павловну за завтраком. Она была грустная, не выспавшаяся и задумчивая — верный признак удавшегося свидания. Как говаривал Сен-Жон Перс: «Печаль — подруга удовлетворения». Ну и как она в постельном приближении?

— Я никогда не обсуждаю с посторонними свою личную жизнь, а тем более женщин. Вы же знаете! — ответил автор «Русалок в бикини» с хриплой ленцой полового титана.

— Во-первых, я не посторонний, я соавтор, а значит, почти родственник. Во-вторых, бросьте! Пушкин всем докладывал о своих победах, прозой и стихами. А Чехов писал Суворину, как бегал к проституткам, с такими подробностями, что в полном собрании сочинений до сих пор одни многоточия…

— Я не Пушкин и тем более не Чехов.

— Этого можно было бы не говорить. Ешьте! Вы, кстати, никому не проболтались про Ибрагимбыкова с Дадакиным?

— Не-ет.

— Странно, все уже знают. Огуревич хочет сбежать в торсионные поля. Ветераны в отчаяньи. Ящик зовет на баррикады. Встречаемся через полчаса в кабинете у Аркашки.

— Зачем?

— Приехал ваш Меделянский.

— Почему мой?

— А чей же еще? Он ведь не у меня на свадьбе гулял — а у вас. Будем думать, что делать с Ипокренино. Мозговой штурм и натиск. Скоро суд. Проиграть мы не можем. Надо составить план действий. А потом, коллега, возьмемся за сценарий. Или вы теперь собираетесь только лежать в постели и гордиться воспоминаниями? Учтите, Лапузина из тех жутких женщин, которых каждый раз надо завоевывать заново. Это как в боксе: былые звания, медали и пояса не в счет. Один пропущенный хук — и чемпион валяется на ринге, как упавший с вешалки пиджак…

— Нет, почему же? У меня как раз масса идей…

— Это хорошо! Я тоже собираюсь высказать вам одно маленькое соображение по поводу нашего синопсиса и, думаю, вы согласитесь.

Жарынин ушел. Кокотов, взбодренный слухами о своей ночной победе, воодушевился, почувствовал в желудке сосущий голод и занялся завтраком. Жуя, он думал о Меделянском — человеке-легенде, который в советские годы, по слухам, платил такие партийные взносы, что на них спокойно могла прокормиться семья из четырех человек.

…Много-много лет тому назад, еще при Брежневе, работая в НИИ среднего машиностроения, Гелий Захарович Меделянский, как и всякий советский младший научный сотрудник, имел достаточно оплачиваемого трудового досуга, переходящего порой в безделье. Его коллеги тратили свободное рабочее время по-всякому: кто-то проводил межлабораторные коллоквиумы по новой повести братьев Рубацких, запрещенной и потому вышедшей лишь в журнале «Юный техник». Надо было найти как можно больше явных и скрытых антисоветских намеков в тексте, воспевающем светлое коммунистическое будущее. Другие разучивали под гитару песенки барда Булана Ахашени про виноградные косточки, старьевщиков и фонарщиков. Третьи учили китайский, хинди, иврит, эсперанто, даже древнегреческий, зная, что никогда эти языки им не понадобятся, или, в крайнем случае, овладевали английским, чтобы понять наконец, о чем все-таки поют «битлы». Четвертые придирчиво штопали штормовки и вострили альпенштоки, готовясь к отпускному восхождению на непокорный шеститысячник, ибо лучше гор могут быть только горы. Пятые со служебного телефона выстраивали замысловатые схемы и цепочки обмена квартир. Кстати, забегая вперед, скажем, что именно из пятых после 1991-го вышли олигархи всех видов, родов и размеров. Участники коллоквиумов по Рубацким ломанулись в политику и обвалили страну. Полиглоты эмигрировали во все концы света. Остальные же до сих пор штопают штормовки, напевая знаменитые строки Ахашени:

Раздавите гадину,

раздавите гадину,

раздавите гадину

В себе!

И только Гелий, выпускник МВТУ им. Баумана, ничего такого не делал. Он сидел у кульмана и тихо мечтал стать писателем. Сочинять Меделянский, собственно, даже не пробовал, так как не было стоящего сюжета, а те, что приходили иногда в голову, оказывались при ближайшем рассмотрении далеко не новыми, уже использованными другими, более расторопными авторами. Зарабатывал он мало и состоял в полной крепостной зависимости от жены-стоматологини, без выходных дней сверлившей блатные зубы казенной бормашиной и вставлявшей левые пломбы из сэкономленных материалов. По ее указанию Гелий, не оставляя, конечно, литературных мечтаний, готовил обед, мыл посуду, делал в квартире уборку, мелкий ремонт и даже ходил в магазин за покупками.