деле он был очень даже против, и ему, разумеется, хотелось узнать, что именно говорила о нем мисс Мюир, вот только спросить не позволяла гордость. Он беспокойно зашевелился и охнул от боли.

— Я слишком много болтаю, тебе это вредно. Доктор Скотт сказал, что тебе нужен покой. Ну, давай, попробуй уснуть.

Эдвард отошел от кровати, но остался в комнате — никому бы он не уступил свое место. Ковентри попытался уснуть, но быстро понял, что ничего не получится, промучившись с час, подозвал брата.

— Если немного ослабить повязку, руке будет легче, и я усну. Справишься, Нед?

— Я к ней даже прикасаться боюсь. Доктор не велел ее трогать, пока он не придет утром. Если я попробую, только наврежу.

— Говорю же: повязка слишком тугая. Рука опухает и сильно болит. Вряд ли стоит так это оставлять. Доктор Скотт торопился, когда делал перевязку, и затянул ее слишком сильно. Логика простого здравого смысла, — досадливо произнес Ковентри.

— Я позову миссис Моррис; она знает, как лучше поступить.

Встревоженный Эдвард ринулся к двери.

— Только не ее, она устроит переполох и замучает меня своей болтовней. Ладно, потерплю, сколько могу, вдруг доктор Скотт придет прямо сегодня. Он этого не исключал. Ступай ужинать, Нед. Если мне что-то понадобится, я позвоню и вызову Нила. Может, одному мне удастся заснуть.

Эдвард неохотно повиновался, брат его остался в одиночестве. Но это не принесло тому облегчения: покалеченная рука болела невыносимо и, внезапно решившись, он звонком вызвал лакея.

— Нил, сходи к мисс Ковентри в комнату для занятий и, если мисс Мюир там, спроси, не будет ли она так любезна ко мне зайти. Меня мучает боль, а она понимает в ранах больше, чем кто-либо в этом доме.

Удивленный слуга вышел, и почти сразу же дверь беззвучно отворилась и вошла мисс Мюир. День выдался очень теплый, и она впервые отказалась от своего простого черного платья. Вся в белом, без единого украшения, кроме своих светлых волос и букетика душистых фиалок у пояса, она совсем не походила на ту смиренную, похожую на монашку женщину, которую Джеральд привык видеть в доме. Изменилось не только платье, но и лицо: щеки заливал легкий румянец, глаза застенчиво улыбались, складка губ была не как у человека, который усилием подавляет все свои чувства. Сейчас гувернантка предстала свежей, нежной, очаровательной женщиной, и Ковентри показалось, что от ее присутствия в унылой комнате стало светлей. Она подошла к нему и проговорила безыскусно, сопроводив слова услужливым взглядом, от которого невольно делалось спокойно:

— Я рада, что вы за мной послали. Чем я вам могу помочь?

Он рассказал, в чем дело, и не успел он договорить, как мисс Мюир уже начала ослаблять повязку со сноровкой человека, который знает, что нужно делать, и доверяет своим познаниям.

— Ах, какое облегчение, как стало хорошо! — воскликнул Ковентри, когда она сняла последний тугой виток. — А Нед испугался, что я истеку кровью, если он ко мне хотя бы притронется. Но что нам скажет врач?

— Не знаю, да мне и все равно. Сообщу ему, что он неумелый хирург, нельзя так туго перевязывать, не отдав при этом распоряжения ослабить при необходимости. Ну, завяжу не так туго и помогу вам заснуть, ибо вы в этом нуждаетесь. Можно? Вы не против?

— Прошу вас, если получится.

Она ловко принялась за новую перевязку, молодой человек с любопытством за ней наблюдал. Через некоторое время он спросил:

— А откуда вы столько обо всем этом знаете?

— В больнице, где меня лечили, я видела много интересного, и, когда мне немного полегчало, я стала иногда петь пациентам.

— Вы собираетесь мне спеть? — спросил он тем послушным голосом, которым больные мужчины неосознанно начинают говорить со своими сиделками.

— Если вам это лучше поможет, чем убаюкивающее чтение, — ответила она, завязывая последний узел.

— Безусловно, лучше, — тут же подтвердил он.

— У вас лихорадка. Нужно смочить вам лоб, тогда станет легче.

Она двигалась по комнате бесшумно, так, что следить за ней было очень приятно, смешала одеколон с водой и обтерла Джеральду лицо без всякого смущения, как если бы он был ребенком. Ковентри все это не только утешило, но и позабавило — он мысленно сравнивал ее с дородной матроной, любительницей пива, которая ухаживала за ним во время предыдущей болезни.

«Умница, да еще и добрая душа», — подумал он и почувствовал себя совершенно спокойно, ибо и в мисс Мюир не было никакой скованности.

— Ну, вот, теперь вы больше на себя похожи, — произнесла она, одобрительно кивнув, когда все закончила, и мягкой прохладной рукой откинула темные кудри с его лба. А потом, сев с ним рядом в большое кресло, она запела, аккуратно сматывая свежие бинты, которые врач оставил на утро. Ковентри лежал, глядя на нее в неярком свете лампы, а она беспечно пела, как птичка, убаюкивающую негромкую колыбельную, похожую на умиротворяющее заклинание. Через некоторое время она подняла глаза — проверить, подействовало ли ее пение; оказалось, что молодой человек даже не пытается уснуть и смотрит на нее со странной смесью удовольствия, интереса и восхищения.

— Закройте глаза, мистер Ковентри, — произнесла она, с укором покачав головой и странно улыбнувшись.

Он со смехом повиновался, но устоять не мог и время от времени тайком бросал из-под ресниц взгляд на стройную фигурку в белом, утонувшую в бархатном кресле. Она заметила и нахмурилась.

— Вы не слушаетесь. Почему вы не спите?

— Не могу, мне хочется слушать. Люблю пение соловьев.

— Тогда я не буду больше петь, попробую по-другому — этот прием никогда еще не подводил. Дайте мне, пожалуйста, руку.

Он в изумлении протянул ей руку, она же, взяв его ладонь в свои, села за пологом, немая и неподвижная, как статуя. Поначалу Ковентри улыбался про себя, гадая, кто из них первым устанет. Но скоро из мягких рук, в которых лежала его ладонь, будто бы заструилось нежное тепло, сердце его забилось сильнее, дыхание стало прерывистым, и тысячи фантазий заплясали у него в голове. Он вздохнул и сонно произнес, повернувшись к ней:

— Мне нравится.

И пока звучали эти слова, он будто бы погрузился в мягкое облако, которое обволокло его неизбывным покоем. А далее он ничего не помнил, ибо провалился в глубокий сон без сновидений, а когда проснулся, сквозь шторы уже пробивался свет дня, рука его,