— Та-ак, — произнёс задумчиво. — Рация ф тибя, той, есть. Ну ладно. А шо ты ещё должен делать на своём месте? Только откровенно…

— Я с вами и так предельно откровенен, иначе ничего не выйдет, и тогда незачем огород городить.

— Ну й, язык же ф тибя! Так и чешешь.

— Практика, Василий Мартыныч. Референт должен уметь говорить! Иначе, какой же из него референт? И — должен быть в курсе всего, что творится вокруг. Я — не дам вам споткнуться. Вы будете предупреждены о каждом бугорке, о каждой ямке на вашем пути. А для того, чтобы понимать, что делать, а чего не делать, вы… должны знать только правду! Зачем вам лишний подхалим? Вам — нужен человек дела!

— Да-а, ты — любопытный мужик!

— Я — циник, если выражаться высоким стилем нашей благородной интеллигенции, — устало сказал Епифанов. — Но! Я из тех циников, которые понимают смысл в обеспеченной жизни. И дорожат ею. А не красивыми словами о совести. Жизнь, как известно, у человека одна. А красивые слова мы говорим, когда не можем устроиться жить в своё удовольствие. Как только такая возможность появляется, сразу все утешительные слова по` боку, и каждый начинает жить так же, как и мы с вами, руководствуясь теми же принципами. Если не дурак, конечно.

— В Островского про жизинь шо-то не так, по-моему, — заметил этому цинику. — Шо ж он, дурак был?

— Нет, не дурак, — морщась обиделся Епифанов. — Больной человек. Смертельно больной. Что же ему, кроме слов, оставалось? Когда не нужны уже ни женщины, ни деньги. Плюс идейный фанатизм.

— Так. Значить, все люди, той, одинаковые? Если не больные и не фанатики? Я тебя правильно пойнял?

— Совершенно верно.

— Ладно. Говори тогда, шо думаешь обо мне?

— Василий Мартыныч! — воскликнул Епифанов, вскакивая. — Так не договаривались! Это не та правда, которая вам нужна и о которой я вам говорил. Ну, у вас… тяжёлый характер, который часто руководит вами. Надо, чтобы наоборот. Но дело же — не в этом. Я говорил вам, что не буду подхалимом. Но я же не говорил, что буду хамом. Вы — человек от природы умный, и для меня это главное. Остальное приложится, было бы желание.

— Ну, шо ещё? Говори, не бойсь.

Видно, Епифанов, собака, уже знал, что секретарь обкома украинец по национальности, но родную речь сильно подзабыл и говорит всегда по-русски. А "русский" у него, как заявила жена: дикая смесь из двух языков. Выходило не по-русски и не по-украински. Епифанов мог бы и промолчать о таком "недостатке", этот недостаток в обкоме был почти у всех. Но нет, хамлюга, не промолчал:

— Вам, Василий Мартыныч, надо бы поправить произношение. Неудобно, когда секретарь обкома и…

Пришлось оборвать:

— Ладно. Когда шо важное или перед народом с трибуны, я, той, по бумажке читаю. А там усё правильно. В Москве от таких, как я, требуется одно: шоб поднимал руку "за". Або, той, шпарь по бумажке. Которую ты ж мине й составишь. Та Ильич же ж там й сам такой. Шо ещё? — И помрачнев, признался: — 50 мине. Позно вже, той, переучиваться.

Епифанов развёл руки:

— Всё. Разве что… не помешало бы вам запомнить одну истину. В жизни никто и никого не любит. Все любят только себя. И живут тоже: для себя. Поэтому никогда не стоит укорять себя за… ну… "непартийность", что ли. Назовём это так. Забота о благе народа и прочее…

Мрачно задумался тогда. Всё так просто. А ошеломило, как открытие. Действительно ведь, никто его не любит. В том числе и жена. Разве что в молодости. Действительно, все обманывают. Все живут для себя, так устроена жизнь. Почему же тогда все хотят справедливости и любви от него? Да он им и сам лишь на словах про справедливость. На словах все правильные коммунисты. А на деле каждому наплевать на всех. И ему тоже.

— Ну, от шо, — проговорил, наконец. — Я тебя беру. Пойнял?

— Понял. — Епифанов просветлел, но виду не подал. И чтобы избежать, вероятно, каких бы то ни было недоразумений в будущем, сказал: — Но я согласен работать с вами при одном условии…

— Говори, каком? — перебил его. Будет он тут ещё условия ставить!

— Мы с вами не должны прятаться друг от друга за красивыми словами. И обижаться — тоже.

— Та шо тебе дались эти слова?

— Прошу дослушать, Василий Мартыныч, это важно. Тут не в словах суть, — продолжал Епифанов, торопясь. — Мы должны забыть, что у нас разные чины. Должны поступать оба, как бесстрастные машины, без эмоций. Только так у нас дело пойдёт. Сможете вы считать меня равным себе? Как человека.

— Ручаться не буду, потому шо не знаю, — откровенно признался ему. — Ты ж сам сказал, шо в миня, той… характер на первом плане.

Сдерживаясь, Епифанов проговорил:

— Неужели это так трудно понять? Вы же ничем не лучше других, если по-честному. Ну, вам повезло: ваша жизнь сложилась так, что вы стали секретарём обкома. А я референтом. А есть люди, куда талантливее нас с вами! Но курс правительства направлен сейчас не на них. А на таких, как вы. С крепкой рукой, вожжами. При чём же тут какие-то особенные заслуги? Не обольщайтесь. "Яркую, глубокую речь", которую произносит секретарь, а потом все её хвалят как гениальную, пишут референты, а не секретари. И ничего там гениального нет, обыкновенные слова. Для слов нужны референты. А для руководства — там понимают это! — Епифанов указал пальцем на потолок, — нужны решительные люди. Вот вас и поставили. И думаю, курс этот ещё долго не изменится. Слишком мы заврались во всём. И потому развелось много недовольных. Чтобы удержать теперь вожжи, нужны молотки, а не вежливые демократы. Короче, каждый должен делать то, что умеет.

— Шо ж, по-твоему, там не верют уже у то, шо сами ж говорят?

Епифанов усмехнулся.

— Верят. Пока говорят. А за собой, разве вы не замечали такого? — Он прямо светился от удовольствия, любуясь чужим минутным смущением. И продолжал: — Неужто никогда не было? Не поверю. В каждом человеке живёт ещё и артист. А подхалимы — когда хорошая игра — хлопают и твердят про гениальность. Как тут не поверить?!

Молчал, не зная, что ему на это сказать. Может, не брать? Уж больно умён!

— Ну, так как, Василий Мартыныч? — напомнил референт о своём условии.

— Приступай, — коротко сказал ему. Поднялся и, больше не глядя на него, добавил тоном, будто говорили они