— Пустяки! — отвечал Эска, ободряя ее. — Самое худшее, чего можно бояться, — это встреча с каким-нибудь пьяным клиентом, уходящим с обеда своего патрона. Удивительно изнеженный народ эти римские граждане, — прибавил он добродушным тоном. — Я могу обещать тебе, что мы минуем их благополучно, если только их пойдет не более дюжины одновременно.

Эти ободряющие слова успокаивали девушку так же, как и мощная рука, на которую она опиралась. Ей было отрадно чувствовать себя в безопасности после пережитого испуга. Поспешные шаги, в самом деле, принадлежали каким-то разгульным праздношатаям, возвращающимся с оргии домой. Увидев промелькнувший силуэт женщины, они поторопились пойти ей навстречу, но выражение лица ее защитника заставило их переменить намерение, и они предпочли пройти по другой стороне улицы, чем иметь дело с таким сильным бойцом. Молодая девушка в душе гордилась своим провожатым, и с каждой минутой спокойствие ее увеличивалось.

Наконец она ввела его в тесную и мрачную улицу, с конца которой можно было видеть, как при свете звезд блестел Тибр. Она остановилась у маленькой низкой дверцы, пробитой в голой стене, и нажала пальцем на потайную пружину. Дверь бесшумно отворилась. Тогда, повернувшись к своему спутнику, она сказала полным искренности тоном:

— Я не поблагодарила тебя, как ты того стоишь. Не хочешь ли ты зайти в наше скромное жилище и разделить наш обед, прежде чем пойдешь продолжать свой путь?

Эска не чувствовал ни голода, ни жажды, однако наклонил голову и последовал за девушкой в дом.

Помещение, в котором оказался бретонец, представляло странный контраст простоты и блеска, изобилия и умеренности, совершенной бедности и изысканной роскоши. Голая стена почернела от времени, но на ней была прикреплена серебряная лампада, поддерживаемая грубой подставкой, и в лампаде горело благовонное масло. Сырой и поврежденный пол местами был устлан густым шелковым ковром ярких цветов. Ткани самых дорогих азиатских фабрик покрывали изуродованные скамейки и сломанную кровать, по-видимому, единственную мебель квартиры. Те же самые контрасты Эска заметил и во всех других предметах обстановки. Чаша, наполненная ливанским вином, охлаждалась в сосуде из грубой глины, а в золотом кубке была налита вода; связка восточных дротиков прекрасной работы, с инкрустациями из слоновой кости, по-видимому, находилась под защитой обыкновенного обоюдоострого меча, чуждого всяких украшений, и его рукоятка, лоснящаяся и истертая от постоянного употребления, указывала на оружие, служащее не для роскоши, но для ежедневного употребления, словно бы это был верный спутник какого-нибудь грубого солдата. Комната, которую Эска мимоходом окинул быстрым взором, вела во внутренний покой. Этот последний, вероятно, был прежде так же гол и попорчен, но обстановка его казалась еще богаче и необычайнее. Помещение освещалось приятным светом, исходящим от лампады. В ней горело редкое сирийское масло, которое с большим трудом могли доставать только самые богатые лица в Риме. Когда Эска вслед за девушкой вошел в это уединенное место, у него замелькало в глазах, и он несколько мгновений должен был всматриваться, чтобы разглядеть окружавшие его предметы.

Почтенный человек, с лысой головой и длинной с проседью бородой, сидел у стола в ту минуту, когда они вошли. Он читал пергаментный список, весь испещренный сирийскими буквами. Сирийский язык в то время вообще был употребителен во всей Малой Азии и довольно обычен в Риме. Старик, казалось, был так погружен в свое чтение, что и не заметил их прихода до того момента, пока девушка, не снимая покрывала, бросилась к нему с выражением глубокой нежности и радости, вызванной возвращением. Язык, на котором изъяснялась она, был незнаком бретонцу, но по ее жестам и тому волнению, какое минутами охватывало ее, он понял, что она рассказывала о своем ночном похождении и том участии, какое принимал в нем Эска. Вдруг она обернулась и сказала по-латыни:

— Вот мой спаситель! Он, как лев, пришел выхватить меня из рук злых людей. Благодари его от имени моего отца, от твоего собственного, от всего моего рода и всего моего колена. Предложи ему всего, что есть лучшего в доме. Дочь Иуды не каждый день встречает опору в такой руке и сердце, когда попадает в руки язычника и гонителя!

Старик сердечно и благодушно протянул руку Эске, и бретонец заметил добрую улыбку, сопровождавшую этот жест и озарившую его спокойное и кроткое лицо.

— Мой брат вскоре вернется, — сказал он, — и сам поблагодарит тебя за спасение своей дочери от надругательства и, может быть, еще от чего-либо худшего. А пока Калхас высказывает тебе привет в доме Элеазара. Мариамна, — прибавил он, обращаясь к девушке, — приготовь нам чего-нибудь поесть. Не в обычае нашего народа отпускать чужестранца голодным.

Девушка вышла, чтобы исполнить поручение, а Эска, избегая всякой похвальбы и вовсе уже позабыв о той опасности, какой он только что избежал, по-своему передал рассказ о ночных приключениях. Калхас выслушал его с серьезным видом. Когда тот кончил, старик показал на читаемый им свиток, в эту минуту разостланный на столе.

— Придет время, — сказал он, — когда написанные здесь слова будут на устах всех людей, живущих на земле. Тогда не будет ни битв, ни гонений, ни страданий, ни скорбей. Тогда люди будут любить друг друга, как братья, и жить в любви и милости. Этот день может казаться отдаленным и пути, которые ведут к нему, жалкими и недостаточными, однако писано, что это будет так, а что написано — сбудется.

— Ты думаешь, что Рим все выше и выше вознесет свое могущество и подчинит все народы, как подчинил нас, одним словом, сделается тем, чем он гордо называет себя теперь, — владыкой мира? Да, действительно, крылья орла огромны и сильны, его клюв наточен, и когти никогда не выпустят из своих объятий того, во что они вопьются.

Калхас улыбнулся и покачал головой:

— Голубь возобладает над орлом, ибо любовь — сила, более могущественная, чем ненависть. Но я разумею не Рим, говоря о том влиянии, которое водворит истинного Бога на земле. Легионы, действительно, очень хорошо дисциплинированы, солдаты, составляющие их, готовы на смерть, но я знаю воинов, служащих более великому делу, чем служба цезарю, ведущих более тяжкую брань. У них караул дольше, противники многочисленнее, но зато триумф будет надежнее и достославнее.

Эске казалось, что он слышит слова непонятного ему языка. В уме его возникали мысли о столкновение войск и шуме оружия. Он думал о воинах в белых туниках, вооруженных длинными мечами, упорно сопротивляющихся нападающему врагу. И среди них он был одним из самых храбрых и лучших.

— Трудно бороться с Римом, — сказал он с загоревшимися щеками и заблестевшим взором. — Однако я не могу воздержаться от мысли, что, если бы мы не перешли в наступление, а ограничились только защитой, затем сосредоточивали бы силы внутри, по мере приближения врага, пользовались бы случаем изнурять его и наносить ему удары, не позволяя ни на минуту собраться, наконец, если бы мы больше полагались на свои леса и реки, а не на телесную силу — я думаю, что тогда мы не были бы побеждены римскими орлами, сковали бы их когти и отбросили бы их самих за море. Но к чему теперь думать об этом? — прибавил он тоном глубокого смирения. — Я не более как бедный варвар, пленник и раб.