Я же все для себя решил и действую согласно своему решению. Но я надеюсь и верю, что непременный после падения Гитлера мирный договор будет заключен с учетом опыта, приобретенного после 1918 года. Эта история политической ошибки, заставившей меня поверить в Гитлера, и моего разочарования – мой вклад в лучшее будущее.

В Первую мировую войну я был офицером. До последнего дня я страдал, как и все солдаты на фронте, и вдохновлялся теми же надеждами. Я давно знал, что гражданское население на родине подвергалось тяжелейшим испытаниям. В нашем Рейнско-Вестфальском промышленном регионе, где размещались отцовские заводы, тлели очаги восстания. В 1917–1918 годах прокатилась волна забастовок, сопровождавшихся такими серьезными беспорядками, что в промышленных городах Рейна было арестовано великое множество людей. Забастовки были вызваны дефицитом продовольствия и, соответственно, страданиями семей рабочих, но политическая агитация усугубляла положение.

В Киле экипажи военных судов подпали под влияние социалистической пропаганды, вышли из повиновения и совершили попытку восстания[3]. Начиная с 1918 года экстремистская агитация приняла еще более революционный характер. Пример, поданный русской революцией и тайно поддержанный высшим немецким командованием, серьезно повлиял на события в Германии. Большевики, захватившие власть в Москве во время Октябрьской революции, отправляли через границу своих самых опасных агентов. Волнения прокатились по всей Германии; женщины и дети выходили на демонстрации против перебоев в снабжении продовольствием или в защиту мира. На фронте Людендорф предпринял последнюю попытку разрешить проблему военным путем. Успех наступления 1918 года поначалу укрепил моральное состояние немецкого народа. Окончательное поражение деморализовало народ.

Ни армейские офицеры, ни даже огромные солдатские массы не избежали влияния пораженческой и революционной пропаганды. Измученная армия не устояла под подавляющим превосходством вражеских войск.

В октябре 1918 года призрак революции начал обретать плоть. Социалисты крайне левого крыла сформировали группу под названием «Спартак»[4] в честь римского гладиатора, начавшего в 73 году до н. э. третье восстание рабов. Группа «Спартак» впоследствии стала Коммунистической партией Германии (КПГ). Радикальные элементы, вдохновленные примером русских, готовились к образованию рабочих и крестьянских советов, то есть «Советов». Буря приближалась.

Первый гром грянул в Киле. Мятеж в имперском военном флоте в начале ноября ознаменовал начало немецкой революции, быстро распространившейся по всем городам Северной Германии. Еще до подписания перемирия социалистические демонстрации прокатились по улицам Кельна. Солдат, возвращавшихся с фронта, разоружали прямо на вокзалах. Большинство из них сочувствовало толпе. Поначалу умеренным социалистическим лидерам удавалось предотвращать беспорядки в рейнских городах, но прибывшие из Киля делегаты мятежников, сопровождаемые профессиональными агитаторами, изменили ситуацию. В крупных промышленных городах – Хамборне, Мюльхайме и Эссене – быстро были созданы и захватили власть рабочие и солдатские советы.

Крупный рейнский промышленник Хуго Штиннес вел переговоры с профсоюзами в Рейнско-Вестфальском регионе с целью избежать беспорядка и саботажа. Он добился обещаний, гарантирующих порядок и общественный мир в регионе, но часть рабочих, подпавших под влияние революционной пропаганды, отказалась подчиняться руководству социал-демократической партии. Рабочие и солдатские советы распахнули ворота тюрем и освободили политических узников последних двух лет. Вместе с ними на свободу вышло множество личностей с весьма сомнительным прошлым; они могли быть как искренними революционерами, так и уголовными преступниками.

В Мюльхайме мы провели пять тягостных недель. Рабочие и солдатские советы, оказавшиеся у власти, повсюду расклеивали предупреждения о наказании за экстремистские выходки и грабежи, однако улицы больше не были безопасными. Если вначале количество умеренных в советах составляло большинство, то теперь они уступили давлению крайне левых агитаторов.

Вечером 7 декабря у моего дома появилась группа мужчин, вооруженных винтовками и пистолетами. Они пришли арестовать меня, но забрали и моего отца, несмотря на то что ему было семьдесят шесть лет. Нас сопроводили в тюрьму Мюльхайма, где к нам вскоре присоединилось четверо других промышленников. Глубокой ночью нас разбудили, и дюжина похожих на бандитов личностей, вооруженных винтовками, вывела нас во двор. Я подумал, что нас ожидает казнь, но, как оказалось, они собирались вывезти нас в Берлин. Охранники ввели нас в вагоны третьего класса и сели у дверей, несомненно, чтобы предупредить любую попытку побега. Было холодно. К счастью, отец успел захватить с собой одеяло. Следующим вечером поезд остановился на потсдамском вокзале Берлина. На платформе нас ожидал военный отряд. Сопровождающие передали нас новой охране и удалились, отпуская язвительные замечания. Мой отец обратился к одному из охранников и очень вежливо попросил принести забытое в поезде одеяло. «За кого вы меня принимаете? – высокомерно спросил тот. – Я начальник полиции Берлина!»

Позже я узнал, что это был Эмиль Эйхгорн, опасный коммунистический агитатор, служивший Советской России и во время революции самолично назначивший себя начальником полиции Берлина. Он превратил полицейское управление на Александерплац, известное как «Красный дом», в крепость и подобрал личную охрану из самых сомнительных берлинских пролетариев, в большинстве своем бежавших из тюрьмы. Поговаривали, что Эйхгорн приказал арестовать многих чиновников прежнего режима и политических оппонентов и казнил их без суда во дворе полицейского управления. Месяц спустя этот странный начальник полиции организовал бунты на улицах Берлина, и социал-демократическое правительство обратилось к армии с призывом выдавить его из «Красного дома», где он забаррикадировался и подвергся настоящей осаде.

И в руки такого человека мы теперь попали. Он забрал нас в полицейское управление и допросил.

«Вы обвиняетесь, – заявил он, – в измене и антиреволюционной деятельности. Вы – враги народа и просили ввести французские войска, чтобы помешать социалистической революции».

Ни один из нас не имел никаких контактов с французской оккупационной армией. Мы стали возражать.

«Не пытайтесь отрицать, – грубо продолжал Эйхгорн. – Я хорошо информирован. Позавчера вы совещались в Дортмунде с другими промышленниками и решили послать делегацию к французскому генералу с просьбой оккупировать Рур. Это измена. Что вы на это скажете, господа?»

Мы в изумлении посмотрели друг на друга. Никто из нас не ездил в Дортмунд. Лично я ничего не знал о таком решении. Позже я узнал, что подобного совещания вообще не было. Мы с отцом смогли представить алиби. Мы целую неделю не покидали Мюльхайм, что могли подтвердить многочисленные свидетели.