— Давай выберем что-нибудь простое и односложное, — предложил я.

— Да, это, кажется, все еще в моде, — без энтузиазма отозвалась Нина. В начале десятилетия нью-йоркские едальни захлестнула и пока еще не отпустила волна ложной скромности. Теперь половина ресторанов назывались пресными букварными существительными типа хлеб или поле, что должно было передавать две взаимоисключающие идеи: а) смиренную скромность и б) величие столь сокрушительное, что названия вообще не требуется. Это была более мягкая разновидность феномена Безымянного Бара, из-за которого юноши в костюмах-тройках уже не первый год царапались в двери закрытых бодег и ларьков по всему Нижнему Ист-Сайду.

— А что, по-моему, хорошая идея, — сказал я. — Просто выдох. Последнее слово изнемогающего кофемана. Чашка. Кружка. Пышка. Сушка. Торт. Порт. Корт. Сорт. Куб. Боб.

— Дуб, — сказала Нина. — Лоб. Отдай мне мою «Суперкреольскую Кровавую Мэри». А как все-таки насчет человеческого имени? Разумеется, не моего или твоего.

— Разумеется. — Любые вариации вокруг «Марка и Нины» или «Шарфа и Ляу» исключались из-за заведомой пошлости самой идеи. Мы не были ни парочкой хиппи, открывающей макробиотический тофу-бар с приклеенным к дверям расписанием классов йоги, ни Дональдом и Иваной Трамп.[22]

— Произвольное континентальное имя. Сибил там или Фриц.

— Боюсь, «Фриц» еще не полностью реабилитирован. А «Сибил» звучит как «дебил».

— Ох, ну ты понимаешь.

Мне казалось, что я уже знаю нужное нам слово, — я только не был уверен, что оно существует. Возможно, его придется выдумать. Я пытался нащупать этакий уютный комок букв, нечто обжитое, устоявшееся, обтреханное даже слегка; почти, но не совсем старомодное; в меру, но не чересчур экзотическое; восточноевропейское, но без советского китча; литературное, но без зауми; нечто, я бы даже сказал, плохо запоминающееся — или, вернее, запоминающееся именно своим нежеланием западать в память. Нечто не слишком сладкозвучное, с зернистой, наждачной фактурой, с польской парой запасных «з» или «ш» или швабским тромбом из четырех согласных посередине.

Внезапно я вспомнил имя, которое подходило под все эти определения. Оно выпрыгнуло на меня из недавно прочитанной книги Гарольда Зегеля «Остроумцы венской кофейни, 1890–1938» (вторая дата была разумным моментом, чтобы перестать остроумничать).

— «Кольшицкий»?

Георг Франц Кольшицкий не был одним из остроумцев. Он был всего лишь изобретателем самой кофейни. Украинский казак по рождению, поляк по месту жительства (его настоящее имя было либо Юрий Францевич, либо Францишек Ежи), Кольшицкий стал военным героем Австрии в 1683 году, когда он выбрался из окруженной Вены через кольцо турецких войск, переодетый в феску и оттоманскую форму, и вернулся с подкреплением. Когда янычары отступили, у него хватило ума потребовать в награду мешки с «фуражом для верблюдов», брошенные врагом. Будучи человеком дела, Кольшицкий якобы незамедлительно открыл первое в Вене кафе на трофейных зернах. Отчасти Пол Ревир, отчасти Джонни Яблочное Семечко и отчасти основатель «Макдональдса» Рэй Крок, он был героем, аферистом, мародером и предпринимателем одновременно. Мне он нравился.

Растянулась пауза, прерываемая только неэстетичным звуком Нининой соломинки, втягивающей остатки «Кровавой Мэри». Красноватый лед побледнел. Порыв ветра опрокинул карточку с напитками дня.

— Кхм, — сказал я. — Так Кольшицкий или не Кольшицкий?

— Право, не знаю. Там довольно неудачное сочетание звуков.[23]

— Ладно тебе. Что мы, в пятом классе, что ли?

— Мы нет, — сказала Нина. — Но весь остальной мир — вполне возможно.

Этой зимой, по мере того как наши разговоры и переписка мутировали от «как прекрасно было бы, если бы…» до «у оптовика А скуднее каталог, но у оптовика Б строже с предоплатой», мне становилось все труднее понять, насколько серьезна моя жена в своих намерениях. Более того, я был наполовину уверен, что ее грызли те же сомнения по поводу меня. Вероятно, даже не беспочвенные. Наши фантазии по капле перетекали в реальный мир, и невозможно было сказать, хотели мы этого или застряли в рондо взаимного подталкивания к пропасти. Это напоминало мне случай в колледже, когда я оказался элементом крайне неудобной сексуальной композиции, потому что все три заинтересованные стороны постоянно на эту тему шутили и в конце концов дошутились до постели.

Все эти разговоры были эквивалентом действий политика, прощупывающего почву перед тем, как баллотироваться в президенты. Все всё давно поняли, спонсорские телефоны дребезжат без умолку, политтехнологи собирают компромат на оппонентов, но официально ничего не происходит. Мы «взвешивали варианты». Нина разродилась интересным фотопроектом; я получил новую стопку ужасных дебютов на рецензию. Тем не менее к Новому году мы оба почувствовали необходимость увеличить дозу. Поиски названия оказались всего лишь первым этапом зависимости. Мы перешли на более сильный стимулянт: выбор места.

С января по март нам этого хватало. Мы обошли районы Челси, Клинтон (бывший Хеллс-Китчен, «чертова кухня»), Грамерси, Флэтайрон, Вильямсбург, Бруклин-хайтс, Парк-Слоуп, Кэрролл-Гарденз, Мюррей-Хилл, Трайбека, Нолита, Сохо, Нохо, Соха, Дамбо. Самым многообещающим выглядел Нижний Ист-Сайд, чья главная артерия Ладлоу-стрит недавно превратилась в центр ночной жизни Нью-Йорка. Странным образом среди дюжин первоклассных ресторанов там не было ни одного места, предлагавшего приличную чашку кофе.

Облагороженная (или, если вы противник этих процессов, рециркулированная) зона расходилась на юг и восток от столовой «Деликатесы Каца» и кишела лавками нового поколения, рассчитанными на рокеров и женщин, которые их любят: гитарные магазины перемежались с винтажными бутиками. Из этого мы сделали вывод, что на подходе следующая волна колонизаторов, притянутая первой: ненавидящие себя по утрам юные банкиры и необъяснимо состоятельные девушки, работающие «в рекламном деле». К югу от Деланси и к востоку от Ладлоу район все еще держался за клочки латиноамериканского прошлого. Полные пуэрториканцы в рэперских прикидах — сами недавние пришельцы, сменившие отчаливших евреев, — смешивались здесь со спичечно-худыми детьми достатка. Несмотря на типично нью-йоркское переплетение пожарных лестниц над головой, Нижний Ист-Сайд был в своем роде самым европейским районом города.

Мне также импонировала идея открыть лавку в районе, синонимичном иммиграции. Если бы предки Нины приземлились на восточном побережье, а не на западном, а мои были полегче на подъем и не решили обождать и посмотреть, чем же закончится вся эта мура насчет диктатуры пролетариата, они бы могли встретиться здесь, на этих узких улицах, в 1920-х годах. Продавать здесь кофе значило воссоздать в лицах Американский Миф, которого Шарфам так не хватало. В семиотическом отношении я стал бы своим собственным дедушкой.