– А вы храбрый, – сказала она.

Все, кто лежал поблизости, вздохнули с облегчением и заулыбались. Она так ловко справилась со своей работой, сделала такой аккуратный, напоминающий след трактора шов черными нитками на его лице. Сразу видно, что девушка училась шить практически с колыбели. Марко немедленно забрался к ней на руки, как только она к нему подошла. Он прижался к ее груди и удовлетворенно засопел, вдыхая ее запах. Вице-президент не двигался. Боль и удовольствие боролись в нем, и он позволил себе на минутку расслабиться. Он закрыл глаза, как будто ему дали настоящую анестезию.

– Вы оба, – сказал командир Месснеру и Гэну, – идите ложитесь. Мы должны кое-что обсудить. – Винтовкой он указал им место на полу, не очень близко одно от другого.

Месснер даже не пытался снова вступать в переговоры.

– Я не лягу, – просто сказал он, хотя его усталый голос заставлял думать, что на самом деле он бы сделал это с удовольствием. – Я подожду на улице. И вернусь через час. – После этого он вежливо кивнул Гэну, открыл дверь и вышел из дома.

Гэну захотелось сделать то же самое: просто объяснить, что он подождет на свежем воздухе, и выйти вон. Но он прекрасно понимал, что с Месснером ему не равняться. Террористы вроде бы и не держали Месснера на мушке, но, разумеется, могли бы его пристрелить, не задумываясь. Просто он держался так, словно в него целились каждый день и это ему уже изрядно надоело. А вот Гэн в отличие от Месснера чувствовал себя после операции с вице-президентом совершенно измученным. Измученным и покорным. И поэтому он беспрекословно занял свое место возле господина Осокавы.

– Что они говорят? – тут же зашептал ему господин Осокава.

– По-моему, они собираются освободить женщин. Это еще не решено, но такое намерение у них определенно есть. Они говорят, что нас слишком много. – Со всех сторон их окружали люди, кое-кто находился не более чем в шести сантиметрах от них. Гэну показалось, что он находится в токийском метро в восемь часов утра. Он пошевелился и слегка ослабил узел своего галстука.

Господин Осокава закрыл глаза и почувствовал, как его теплым одеялом окутывает спокойствие.

– Хорошо, – сказал он.

Значит, Роксана Косс скоро будет на свободе. Как раз вовремя, чтобы петь в Аргентине. Через несколько дней все страхи для нее останутся позади, и за судьбой остальных заложников она будет следить из безопасного места, с помощью газет. Она без конца будет пересказывать всю эту историю на приемах, и толпящиеся вокруг нее люди будут удивляться и ужасаться. Люди всегда ужасаются. В Буэнос-Айресе в первую неделю она будет петь Джильду. Господину Осокаве это показалось удивительным совпадением. Она поет Джильду, а он – маленький мальчик, который приехал в Токио со своим отцом. Он смотрит на нее с высоты галерки, но все равно голос ее звучит чисто и нежно, как будто она находится совсем рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Ее театральные жесты, ее грим с галерки кажутся очень красивыми. Вот она поет арию вместе со своим отцом, Риголетто. Она рассказывает отцу, как она его любит, и на галерке в это время маленький Кацуми Осокава сжимает руку отца. Опера разыгрывается на гобеленовых скатертях обеденного стола, среди недопитых хрустальных бокалов, она заслоняет собой провалившееся празднование дня рождения, неудавшийся план строительства фабрики. Вот она поднимается в воздух вместе со столом, описывает круг над этой страной, а затем мягко опускается на настоящую сцену, где становится самой собой, то есть чем-то отвлеченным и прекрасным. Теперь Роксана Косс поет в сопровождении оркестра, ее поддерживают другие голоса, они поднимаются вверх, но прекрасный голос примы звучит только для Кацуми Осокавы. Ее голос вибрирует в его ушах, остается внутри его, становится его частью. Она поет партию Джильды специально для него и для тысяч других людей. Он чувствует себя анонимным, равным, любимым.

В разных концах комнаты находились два священника римско-католической церкви. Монсеньор Роллан у той же самой софы, что и чета Тибо, только с другой стороны. Он думал, что лучше ему не высовываться из-за софы и вообще находиться подальше от окон на случай, если начнется стрельба. В качестве главы своей паствы он чувствовал ответственность за собственную жизнь. Католические священники очень часто становятся мишенью в политических распрях, стоит только заглянуть в газеты. Его одеяние было мокрым от пота. Смерть – это священное таинство, и час ее известен одному господу. Но у монсеньора Роллана были веские основания желать продления своей жизни. Считалось, что ему гарантировано место епископа после того, как нынешний очень дряхлый епископ Ромеро закончит свое земное существование. Ведь именно монсеньор Роллан исполняет его функции, печется об усилении и расширении влияния их церкви. Ничто в мире нельзя считать незыблемым, даже католицизм в этих измученных нуждой джунглях. Стоит только взглянуть на экспансию мормонов со всеми их деньгами и миссионерами. Что за наглость засылать своих миссионеров в католическую страну! Как будто здесь живут дикари, которые легко согласятся на любую агитацию! Монсеньор поворочался на маленькой диванной подушечке, которую он благоразумно прихватил, когда укладывался на пол, однако ноги и поясница все равно ныли от боли, и он стал думать о том, что, когда все закончится, он сперва примет горячую ванну, а потом не меньше трех дней проведет в своей мягкой постели. Разумеется, во всем можно обнаружить положительную сторону. Так, например, если террористы окажутся вменяемыми, и монсеньор будет освобожден с первой партией заложников, то это приключение, пожалуй, даже укрепит его репутацию. То обстоятельство, что он побывал в заложниках, может превратить его в святого мученика, конечно, при условии, что он выберется из переделки живым.

Что касается другого священника, который лежал сейчас на холодном мраморном полу прихожей, то здесь была совсем другая история. Вообще-то монсеньор Роллан уже встречался с отцом Аргуэдасом, присутствуя при его рукоположении два года тому назад, но с тех пор совершенно забыл о его существовании. В этой стране не было недостатка в молодых людях, готовых посвятить себя церкви. Для него все эти местные парни с коротко остриженными черными волосами и в одинаковых грубых черных рубашках были на одно лицо, так же как дети, пришедшие к первому причастию. Монсеньор Роллан понятия не имел о том, что на приеме присутствует еще один священник, и в течение вечера ни разу его не видел. Да и как простой молодой священник мог попасть на прием к вице-президенту?

Отцу Аргуэдасу было двадцать шесть лет, он служил в одном из самых захудалых приходов столицы, зажигал свечи, присутствовал при обряде причастия и исполнял почти все обязанности, которые должен исполнять квалифицированный алтарный служка. В те редкие моменты своей жизни, которые не были посвящены богу, то есть не заняты молитвами или общением со своей паствой, он ходил в университетскую библиотеку и слушал там оперные записи. Он спускался в подвальное помещение, садился за специально оборудованный стол и слушал пластинки через гигантские черные наушники, которые были слишком тугими и вызывали у него головную боль. Университет нельзя было отнести к числу процветающих, и опера не относилась к числу его приоритетных интересов, поэтому коллекция хранилась не в виде компакт-дисков, а в виде допотопных тяжелых пластинок. Разумеется, у него были свои пристрастия, но тем не менее отец Аргуэдас слушал все, от «Волшебной флейты» до «Хлопот на Таити». Он закрывал глаза и молча повторял про себя слова, которых не понимал. Сперва он проклинал своих предшественников, которые оставляли на пластинках отпечатки грязных пальцев, царапали их или, что самое худшее, просто крали, так что «Лулу», например, осталась без третьего акта. Но потом он напоминал себе, что он священник, и падал на цементном полу библиотечного подвала на колени.