Он отвесил им неуклюжий поклон и свернул в переулок. Вечером Юра рассказал Людмиле с тетушкой, как на его глазах разграбили булочную возле Смольного монастыря, а он, воспользовавшись толчеей, стащил из кошелки у одной толстой крикливой тетки буханку черного. Молодец, Юрка, храни тебя бог, детка! Они поели черного хлеба с тушенкой, запивая слабым чаем.

Газеты на следующий день не вышли, но, по слухам, в Думе дело дошло до кулачной драки, потому что правительство пыталось переложить ответственность за снабжение продовольствием на местные городские власти. Улицы патрулировались казаками, народ их радостно приветствовал. Стоял славный зимний денек, воздух пьянил, как шампанское, о котором давно и мечтать забыли. «Граждане, – говорил казак, сдерживая гарцующего коня, – не бойтесь, мы в народ стрелять не будем. Мы с вами заодно. Казаки и раньше не подчинялись приказам, теперь и подавно. А вот за жандармов ручаться не можем. Они сами по себе». Неся в тетушкиной сумке немыслимо дорогой кочан капусты, Людмила шла мимо Казанского собора и видела, как в отряд жандармов летели камни, бутылки и мешки с отбросами. Конный жандармский офицер пальнул для острастки из револьвера в простуженное солнце. Жандармы арестовали двух рабочих в синих робах и потащили их в околоток на Казанской улице. Разношерстная толпа, сдерживаемая цепью солдат вокруг полицейского участка, пыталась их отбить. Дула заряженных винтовок глядели в землю, офицер поднял дрожащую руку, готовясь скомандовать «огонь». Когда прямо в участок ворвался конный казачий отряд, околоточные разбежались. Казаки тут же вернули арестованных толпе, которая от радости чуть не разорвала их на куски.

– Леворюция, – объяснила гордая знанием трудного слова тетушка, прижимая тройной подбородок к потертому стоячему воротничку черного платья.

Бедный Юрочка, худенький, одетый в отрепья сын погибшего под Тернополем отца и раненой матери, просматривавший старые подшивки «Дня», прежде чем отправить их в печку, взглянул на нее и поправил: революция.

– Это почему же? Царь – он правый, рабочие – левые, Россия влево поворачивает, – значит, леворюция, и не спорь со старшими.

– Юрочка, – сказала Людмила, – тебе нужно новое пальто. Я, кажется, видела подходящее в витрине рядом с «Асторией». Сходим посмотрим, пока светло.

Увы, пальто оказалось мало и стоило очень дорого, к тому же хозяин торопился закрыть магазин. На улице дрались. Зеваки наблюдали за происходящим, разинув рты, точно смотрели кино с Чарли Чаплином. Людмила и Юрочка увидели рабочего, стоявшего на перевернутой урне посреди проспекта.

– Долой Штюрмеров, Голицыных и Протопоповых! К черту всех! Мы хотим хлеба! Не будет хлеба, не будем работать!

– Долой войну! Хватит, попили нашей кровушки! Это – царская война, не наша! – одобрительно подхватывала толпа.

– Довольно! – кричал другой рабочий с лихо подкрученными усами. – Хватит проливать кровь наших сыновей и братьев! Долой правительство, да здравствует мир, мы, русские люди, его заслужили! Товарищи, – продолжал он, – сохраняйте порядок, не поддавайтесь на провокации. Правительство только и ждет беспорядков, чтобы обрушить на нас свою карающую дубинку. Сохраняйте спокойствие, расходитесь мирно, с песнями.

Около сотни конных казаков стояли в стороне, не вмешиваясь. Они добродушно взирали, как толпа постепенно расходится, некоторые, подкручивая усы, негромко напевали. На следующий день, в субботу, выдавали зарплату. Рабочие не спеша выстроились в очередь перед Невским банком: купить на заработанные деньги было почти нечего. Трамваи не ходили, извозчики куда-то подевались. Изредка одинокие автомобили пытались прорваться сквозь людское море на проспектах, но волны мягко относили их назад. По ночам раздавались редкие выстрелы. Горожане полагали, что стреляют жандармы, переодетые в солдат. Рабочие митинговали у касс синематографа. Ходили слухи об однодневной забастовке в понедельник – будет время прийти в чувство после воскресного запоя.

– Дума уже наложила в штаны от страха, – зубоскалил толстый котельщик в очереди, – завтра чтой-то будет. – Он уплатил десять копеек в кассу и пошел смотреть американскую фильму про французскую леворюцию.

Ослепительно-ледяным воскресным утром зазвонили колокола. Ночью повсюду были расклеены уведомления военного губернатора Хабалова о том, что все не вышедшие в понедельник на работу будут немедленно отправлены на фронт, запрещались уличные сборища и митинги; полиции и армии приказывалось любыми средствами разгонять все незаконные сборища. Люди все равно собирались, митинги разрастались. Одетые по-воскресному дети, вцепившись в подолы своих закутанных в платки матерей, спешили, как на Масленице, от одной толпы к другой, боясь пропустить самое интересное.

– Мы хотим только хлеба! – кричал рабочий, забравшийся на шаткую пирамиду из пивных ящиков. – у правительства полно хлеба, оно его только гноит.

Появившийся отряд павловских юнкеров пальнул поверх голов, и толпа разбежалась. Одна из рот Павловского полка взбунтовалась, но была немедленно разоружена преображенцами. Во всяком случае, так говорили. К вечеру стрельбу слышали у гостиницы «Европейская» и возле Аничкова дворца. Невский проспект был очищен от людей и патрулировался гвардейцами. Ходили слухи о расстреле двух тысяч человек (на самом деле двухсот). Узнав об этом, Людмила пожалела, что она не в Монмутшире.

Все бурно обсуждали телеграмму, посланную государю председателем Думы Родзянко. В ней говорилось о царящей в столице анархии, о перебоях с транспортом, дровами и продовольствием, общем недовольстве, беспорядочной стрельбе в общественных местах, армейских мятежах, о необходимости нового правительства народного доверия, о том, что промедление смерти подобно и в этот грозный час остается только уповать на Бога, дабы народный гнев не обрушился на венценосную голову. Ходили слухи о роспуске Думы, о том, что думцы, не желающие роспуска, формируют временное правительство.

В понедельник 12 марта солдаты Преображенского полка отказались стрелять в протестующих рабочих. Вместо этого они расстреляли своих офицеров. Волынский полк, брошенный на подавление бунта, присоединился к мятежникам. Рабочие, революционно настроенные учителя, начинающие журналисты призывали к актам гражданского неповиновения и даже к штурму Арсенала. Вскоре рабочие начали вооружаться и пробовать на зуб колечки гранат. Для подавления мятежа были брошены дополнительные полки, но все они, Литовский, Саперный и другие, всего около двадцати пяти тысяч солдат, присоединились к восставшим.

Людмила, ее тетушка и Юрочка ничего этого не знали. Из своих окон они видели только конькобежцев на Фонтанке. Приятельница тетушки, которая прибежала с рыбного рынка и, воняя скумбрией и подгнившей свеклой, вскарабкалась, задыхаясь, к ним на этаж, сообщила, что здание суда горит и окружено баррикадами. Более того, рабочие, солдаты и студенты открыли тюрьмы. Она видела, как огромная толпа бежала к Выборгской стороне, собираясь поджечь «Кресты».

– Как, жечь арестантов? – закричала тетушка.

– Да нет, они их хотят всех выпустить, а потом сжечь тюрьму.