— Мэги Фостер осталась у своего парня, — ответила Клара. — Ты ее, наверное, не знаешь. Преподает математику в Кингз и обладает квартирой с двумя спальнями и одной ванной комнатой. Все считают, что квартира Грега больше подходила для его работы. Кроме того, он не хотел возиться с перевешиванием своих акварелей восемнадцатого века.

— Хорошо, Мэги Фостер твоя. Они остались вместе. У них тоже может получиться или не получиться — только разрыв, конечно, повлечет больше грязи, трат и, как всегда, страданий. Обычное дело при обязательствах, которые один требует, а другой не может на себя взять. Или у них все получится. Они решат признать свои отношения или пожениться. Обычно причина — в страстном желании женщины завести ребенка. Мама начинает планировать свадьбу, папа подсчитывает затраты, тетушка покупает новую шляпку. Окружающие испытывают облегчение. Победа в еще одной стычке с хаосом, царящим нынче в обществе и нравах.

— Ладно, все лучше ритуала, имевшего место во времена наших бабушек и дедушек, — рассмеялась Клара. — Моя бабушка вела дневник, там все это есть. Она была дочерью успешного юриста, проживающего в Лемингтон-Спа. О работе, конечно, не могло быть и речи. Закончив школу, бабушка жила дома и занималась тем, чем занимаются все дочери, пока их братья учатся в университете: составляла букеты, подавала чашки во время чаепитий, слегка участвовала в пристойной благотворительности — но только не такой, где есть опасность соприкоснуться с мерзостью нищеты, — отвечала на скучные письма от родственников, до которых у ее матери не доходили руки, помогала с устройством праздников в саду. Тем временем матери, все поголовно, занимались организацией общественной жизни, желая обеспечить встречу своих дочерей с правильным мужчиной. Теннис, танцы в узком кругу, вечеринки в саду. В двадцать восемь девушка начинала беспокоиться, в тридцать выходила в тираж. Невзрачным, неловким и застенчивым оставалось уповать на Всевышнего.

— Помоги им Господь и в наши дни, им и теперь непросто, — сказала Эмма. — Система осталась столь же неприглядной, разве не так? Только теперь мы по крайней мере можем сами устроить свою жизнь. Есть альтернатива.

— Тебе-то не на что жаловаться, — ответила смеясь Клара. — В этой карусели ты будешь сидеть на сияющем скакуне, пресекая любые попытки пойти на абордаж. И почему карусель непременно двуполая? Все мы пребываем в состоянии поиска. Некоторым из нас повезло — не тому большинству, что довольствуется малым. А иногда малое оказывается лучшим из возможного.

— Я не хочу довольствоваться малым. Я знаю, чего и как хочу, и это не временное увлечение. Я знаю, что если лягу с Адамом в постель, а потом он со мной порвет, мне слишком дорого это обойдется. Постель не сделает меня более преданной, чем я есть сейчас.

К первой платформе с грохотом подкатил лондонский поезд. Клара опустила сумку, и подруги торопливо обнялись.

— Значит, до пятницы, — сказала Эмма.

Клара не удержалась и еще раз крепко прижала ее к себе.

— Если в пятницу он тебя опять продинамит, думаю, стоит задуматься, есть ли у ваших отношений будущее.

— Если продинамит, может, и задумаюсь.

Она стояла и глядела, пока поезд не скрылся из виду, но так и не помахала рукой.

Слыша слово «Лондон», Таллула Клаттон с детства воображала прославленный город, исполненный волнения и волшебства. Она говорила себе, что страсть ее детства и юности, бывшая почти телесной, не была абсурдом, не являлась навязчивой идеей: корнями она уходила в реальность. Талли была, в конце концов, уроженкой Лондона. Она появилась на свет в двухэтажном доме ленточной застройки, на узкой улице в Степни. Ее родители, дедушки, бабушки, в том числе бабушка по материнской линии, в честь которой ее и назвали, родились в Ист-Энде. Она имела право на этот город по рождению. Само ее выживание было счастливой случайностью, и когда у нее разыгрывалось воображение, Талли видела в этом руку провидения. В 1942 году улица была разрушена бомбежкой, и живой из-под обломков вытащили только ее. Талли тогда было четыре года. Ей казалось, что она помнит этот момент. Хотя, возможно, ей запомнились тетины рассказы о своем спасении. С годами Талли теряла уверенность, помнила ли она слова тети или само событие: как ее вынесли на свет, всю серую от пыли, и при этом девочка смеялась и тянула обе руки, будто хотела обнять всю улицу.

Так Талли оказалась сосланной в магазинчик на углу, в пригород, в Лидс, где ее растили мамина сестра и ее муж, но какая-то ее часть осталась на той разрушенной улице. Ее растили добросовестно, осознавая свой долг, а может, и любили, однако ни тетя, ни дядя не отличались ни открытым нравом, ни привычкой четко выражать свои мысли, и Талли не знала, что такое любовь, и даже не ждала ее. Она оставила школу в пятнадцать лет; при этом некоторые из учителей отмечали ум девочки, но поделать ничего не могли. Они знали, что ее ждет магазин.

Когда молодой, приятный на вид бухгалтер, регулярно на пару с дядей проводивший у них ревизию, стал появляться чаще, чем необходимо, и проявлять к Талли интерес, казалось естественным принять его неуверенное предложение, увенчавшее предыдущие отношения. В конце концов, места хватало как в квартире над магазином, так и в ее постели. Ей было девятнадцать. Дядя и тетя не скрывали своего облегчения. Теперь за его услуги не надо было платить. Он помогал в магазине. Стало полегче. Талли радовалась регулярным, пусть и лишенным изобретательности соитиям и предполагала, что счастлива. Когда их дочери исполнилось девять месяцев, муж умер от сердечного приступа и все пошло как встарь: долгие часы, постоянное беспокойство о хлебе насущном, желанный и ненавистный звон дверного колокольчика, бесплодные попытки конкуренции с появившимися супермаркетами. Ее сердце разрывалось от отчаяния и жалости, когда она видела тщетные усилия тети привлечь старых покупателей: с капусты и салата срезались верхние листья, чтобы овощи выглядели посвежее, распространялись рекламные объявления о скидках, не способные никого ввести в заблуждение, страстно предлагались кредиты — в надежде что счет вдруг будет оплачен. Главными впечатлениями юности для нее остались запах гниющих овощей и звон колокольчика.

Тетя и дядя завещали магазин ей, и, после того как они с разницей в месяц умерли, Талли выставила наследство на продажу. Купить дышащее на ладан предприятие мог или мазохист, или витающий в облаках идеалист. Покупка все же состоялась. Из вырученных денег десять тысяч фунтов Талли взяла себе, остальное отдала дочери, которая давно жила отдельно, и отправилась на поиски работы. Новое занятие она нашла через неделю, в музее Дюпейна. Когда Кэролайн Дюпейн показывала ей коттедж и Талли из окна своей будущей спальни увидела Хит, она уже знала, что пришла домой.

Сквозь обремененное обязанностями и строгостями детство, недолгое замужество и материнскую несостоятельность она пронесла мечту о Лондоне. Мечта начала крепнуть, еще когда Талли была подростком, и приобрела наконец прочность кирпича и камня, блеск солнечного света в реке, великолепие аллей, очарование тихих дорожек, в конце которых угадывались дворики. История и миф обретали конкретное место обитания, а воображаемые люди — кровь и плоть. Лондон принял ее как свою, и Талли не была разочарована. Она не обманывалась и понимала, что опасность окружает ее везде, где бы она ни ходила. Имеющиеся в музее описания жизни между войнами рассказали ей то, что она знала и так: этот Лондон — не та столица, которую знали ее родители. Их город — умиротвореннее, в их Англии больше благородства. Талли думала о Лондоне, как моряк о море. Он был ее стихией, но его мощь устрашала, и, столкнувшись с ним, она испытывала опаску и уважение. Во время своих будничных и воскресных прогулок Талли разрабатывала стратегию защиты. Деньги, которых хватало ровно на день, она носила в специальном мешочке, спрятанном под зимним пальто или летней курткой. Еда, автобусная карта и бутылка с водой лежали в рюкзаке за спиной. Талли носила удобные прочные ботинки. Если ее ждало длительное посещение галереи или музея, она брала с собой складной брезентовый стульчик. Талли переходила вслед за лектором от картины к картине вместе с группкой себе подобных. Они поглощали информацию глотками, как вино в день скидок, опьяненные щедростью подарка.