– Потому что нам этого хочется, милый. Так приятно снова путешествовать – словами не передать.

– Правда? – На миг в его голосе звучит надежда, даже энтузиазм. Но тут же возвращается тревога: – Погоди, в трейлере же была какая-то неисправность? Что-то с выхлопным патрубком?

– О, милый. Это мы сто лет как исправили.

– Ты уверена? – переспрашивает он с сомнением. – Это ведь опасно.

– Не беспокойся, Кевин. Все работает как полагается.

Он снова вздыхает, громче прежнего. Я не хочу причинять ему боль. Но Кевин такой – вечно из-за чего-то расстраивается. Даже в детстве все время либо унывал, либо винился, либо о чем-то плакал. Синди умела блюсти свой интерес, а Кевин уродился слишком чувствительным. Такие вещи каждая мать знает о своем ребенке, его личность обнаруживается сразу, как только малыш явится из утробы.

Наверное, Кевин был маменькиным сынком, но не могу сказать, чтобы меня это особо огорчало. Мне бы хотелось, чтобы он пореже плакал, но я радовалась, когда за утешением он приходил ко мне. А вот Джон переживал не на шутку. Он боялся, что внешний мир сожрет нашего сыночка заживо, и был прав: хулиганы чуяли Кевина за шесть кварталов. Каждый раз, когда он возвращался из школы, что-то у него оказывалось сломано, что-то у него отняли, что-то швырнули в грязь. Джон как мог пытался его закалить – читал мораль, водил на бокс, – но отеческие уроки не шли впрок. Он все старался приучить Кевина сжимать кулаки и драться, но Кевиновы кулаки разжимались сами собой.

И поныне Кевин рассказывает мне о компании, где работает – он дистрибьютор запчастей для двигателей одной из крупнейших наших автокомпаний, – жалуется на коллег, на притеснения. Некоторые вещи никогда не меняются.

– Мама, ты должна вернуться домой. Ты принимаешь лекарства?

– Разумеется, принимаю. (Это почти правда.)

– Ох, мама! – очередной вздох.

И тут меня прорывает:

– К черту, Кевин! Хватит уже ныть! Домой мы не вернемся. Зачем мне спешить домой? Снова по врачам? Очередные процедуры? Еще больше лекарств? Я столько их сейчас глотаю, что скоро сделаюсь наркоманкой. Нет. Никакого “домой” не будет. Ты меня понял?

Финальный вздох:

– Да, мама. Понял.

– Хорошо. А теперь – как Арлена и мальчики?

Пауза.

– У них все хорошо. Как папа? Он в порядке?

– Он в отличной форме, дорогой. Он прекрасный водитель и замечательно справляется. Не волнуйся так за нас. Нам нужно проветриться.

– Ладно. Только поаккуратнее там.

Я вижу, как Джон с чем-то ковыряется в трейлере, припаркованном на другой стороне улицы, и решаю, что мне лучше поскорее добраться до него.

– Пока-пока. Передавай всем привет.

– Мам…

Я кладу трубку – как раз вовремя, чтобы заметить, как Джон включает передачу. Неужели вздумал уехать без меня? Трейлер дергается вперед, и я кричу, во весь голос зову Джона. Прохожие останавливаются и удивленно смотрят на меня. Я пытаюсь бежать. Но бежать не могу. Колени не слушаются. Я машу палкой.

– Остановите этот фургон! Кто-нибудь! – визжу я.

Ко мне подходит молодой человек в комбинезоне механика. На правом кармане заплата с надписью “Мэл”. Руки грязные, но улыбка добрая, и он ласково заговаривает со мной:

– Вам требуется помощь, мэм?

– Да. Пожалуйста, добегите до того трейлера и скажите водителю, чтобы подождал меня.

Даже не поглядев по сторонам, молодой человек бросается через дорогу к трейлеру, который медленно катится по улице. Но не успевает добежать, как фургон уже останавливается. Молодой человек обходит трейлер, и я не вижу, что там происходит. Ковыляю, как могу, через дорогу следом за ним.

Пока я добралась до пассажирской дверцы, молодой человек уже успел пообщаться с Джоном через окошко.

– Все в порядке, мэм, – говорит он. – Ваш муж не собирался уезжать. Позвольте вам помочь?

Он открывает передо мной дверцу.

– Большое спасибо, Мэл. Вы лапочка.

Мэл улыбается, протягивает мне грязную ладонь, и я с благодарностью цепляюсь за нее. Когда он подсаживает меня, я замечаю заплату с надписью и на левом его кармане – “Филлипс 66”. Наверное, дорога распространяет свою символику.

Забравшись в трейлер, захлопываю дверь, машу молодому человеку. И жду, пока мы отъедем подальше, прежде чем заговорить с Джоном.

– С ума сошел? – ору я. – Хотел без меня удрать? Куда бы ты поехал? Что бы ты делал один? Ты пропадешь без меня, идиот долбаный!

Давление подскочило, чувствую.

– Куда ты собирался, а? Говори же! Что молчишь? Тупой засранец!

Джон смотрит на меня со смесью гнева и растерянности на лице.

– Никуда я не ехал. Мне показалось, я услышал какой-то шум, вот я и сдвинулся на пару футов. Без тебя я ни за что не уеду, боже сохрани!

– Да уж лучше и не пытайся. Придурок старый.

– Мать твою, – отвечает Джон.

Я выхватываю из держателя “клинекс” и вытираю руку.

– И твою мать тоже.

С десяток миль мы молчим. Потом Джон оборачивается ко мне с улыбкой:

– Привет, детка! – И кладет руку мне на колено.

Это короткое приветствие всегда было у нас в ходу, скоропись, заменявшая “Я рад, что ты со мной”, “Ты мне дорога” и так далее. Только я не готова принять это, что бы Джон ни подразумевал на сей раз. Я отодвигаю колено из-под его руки.

– Иди к черту.

– Чего ты?

– Я все еще сержусь. – Я скрещиваю руки на груди. – Ты чуть не уехал без меня.

– Как это?

Господи, ненавижу, когда он такое проделывает. Мы ссоримся, орем друг на друга – а пять минут спустя он уже все забыл и весь такой сладко-нежный. Что делать с человеком, который забывает сердиться? Как с этим бороться? Никак. Просто заткнуться, потому что от этого с ума, того гляди, сойдешь.

– Ты пытался уехать без меня, тупица.

Знать, как было бы правильно поступить, и так и поступить, – похоже, разные вещи.

– Ты свихнулась! Пошла к черту!

Я чувствую себя лучше. Теперь мы оба разозлились, и так и должно быть. Снова на минуту повисает молчание, а потом Джон оборачивается ко мне:

– Привет, детка.

– Привет, Джон, – вздыхаю я.

Первой перемены в поведении Джона заметила внучка. Примерно четыре года назад, приехав к нам на Рождество, она застала Джона на первом этаже, в бывшей игровой, где мы храним сувениры от всех наших путешествий, в том числе склеенную Джоном карту, на которой он разными цветами прокладывал маршруты. По словам Лидии, Джон бродил в растерянности по комнате, осматривал одну вещь за другой и бормотал себе под нос: “Тяжело будет со всем этим расстаться”.