водой. Другие лежали и стонали – их я пыталась поить вручную. Курам пришлось хуже. Часть погибла, в том числе мой любимец-петух. Я собрала трупики в холщовый мешок – позже отнесу в лес, а сейчас надо попытаться очистить двор.

Громко каркнула ворона, и заскакала по земле, приглядываясь блестящим глазом к ослабевшему цыпленку.

– Прочь! – наглая птица схватила кусок засохшей каши и улетела. «Ей теперь тоже не поздоровится», – с горечью подумала я, стараясь не чувствовать вину. Ворону сюда никто не звал, да и яд разбросала не я.

У меня было много веников из крапивы – я запаривала их прямо в ведрах и выпаивала получившийся настой птицам. Давала и слизь из семян льна, хотя это снадобье следовало приберечь для людей. Цыплята лежали на спинках и угасали один за другим, но взрослые куры оправились и снова деловито разгуливали по огороду, разве что нестись перестали.

Птицелов пришел на следующий день – раньше, чем я ждала. Не торопясь перейти к разговорам, он вручил мне угощение. Когда-то мой нос бы сморщился брезгливо при виде свиного желудка, набитого потрохами и мясной обрезью, но сейчас у меня аж слюнки потекли – так давно я не ела ничего подобного. Называли такое блюдо по-разному: северяне говорили «няня», южане – ковбык или колбик. Готовили тоже всяко – из поросенка или барашка, кто с крупой, кто без. Неизменным оставалось одно – фаршированный желудок неплохо хранился даже в отсутствие холодильника и был чертовски питательным.

– Беда пришла в твой дом, – заметил Птицелов и осекся: – Прости, что я это знаю. Моя ворона ещё молода и любопытна.

– Так это твоя ворона! Я боялась, что она погибнет, съев отравленной приманки.

– В каше не было яда, – пожал плечами гость, и я нахмурилась, желая возразить: – Просто соль. Соленая рыба, да и крупу, наверное, подсолили. Поэтому твои птицы и погибли.

– Да чтоб им самим подавиться, – вырвалось у меня злобное проклятие. – Куры-то мои кому помешали?!

– Хочешь узнать имя? – спросил Птицелов, и у меня по спине пробежали мурашки. Всё-таки он маньяк, что ни говори.

– Зачем? Бог ему судья.

– Сейчас потравили птицу, потом повесят кошку на воротах. А однажды подопрут дверь и сожгут избу!

Я сглотнула слюну, проталкивая комок в горле. Милые перспективы мне только что посулили, ничего не скажешь.

– Думаешь, боюсь? – злая усмешка была моей бронёй. – Говорят, когда дом горит, можно наглотаться дыма и упасть без чувств. Тогда и гореть не больно.

– Тебя только боль пугает? Умереть не страшно? – раздраженно спросил Птицелов и подбросил в воздух кусочек мяса. Ворона схватила его на лету и уселась на крыше дома, пристально наблюдая за нами. Молчание затягивалось. Я сомневалась, что человеку, сидящему со мной за столом, стоит раскрывать душу. С другой стороны, он чужак.

– Зимой я часто ходила к проруби и каждый раз думала: не прыгнуть ли туда как есть – в шубе и с топором у пояса. Утянет под лед и даже если передумаешь – уже поздно. Холод убивает быстро. Можно просто уйти в лес подальше, да сесть под елкой. Много способов.

– Чего ж не прыгнула? – скучающим голосом спросил Птицелов.

– Я боюсь, что снова не умру, окажусь где-нибудь ещё. Так случилось в прошлый раз.

Мужчина весь подобрался и внимательно посмотрел мне в глаза:

– Что это значит? Расскажи толком.

Вспоминать прошлую жизнь было трудно. Не только больно, но и просто тяжело – слишком далекой и ненастоящей она казалась. К тому же для рассказа следовало осторожно подбирать слова. Птицелов бы попросту не понял, что такое институт и чему молодая женщина могла там учиться. Что значит позвонить. Жить в разных городах и все равно видеться несколько раз за год. Не бояться голода и мороза. Рожать в больнице среди посторонних людей. Да и роды, которые там считались ранними, здесь назвали бы пугающе поздними.

– Я…Я жила в другом месте, – рассказчик из меня сегодня так себе, но что поделаешь. – Потеряла мужа, но остался ребенок под сердцем. Родилась дочь – здоровая прекрасная девочка. Было тяжело, но она стала для меня всем. А спустя четыре месяца её не стало.

Мне казалось, что я не плачу, ведь голос оставался спокойным и ровным, но по щекам заструилась сырость. Смахнув слезы рукой, я продолжала:

– Была зима. Но огромная река у моего дома не замерзает даже в лютый мороз.

Вспомнился пар и туман над Енисеем. Я действительно ни разу не видела его скованным льдом, ведь гидростанцию в Красноярске построили задолго до моего рождения.

– Всё вокруг покрывается инеем. Красиво, но мороз пробирает до костей. А вода течёт, тёмная вода под белой дымкой. Через реку перекинут мост, такой большой, что тебе не представить. Я дошла до середины и прыгнула вниз.

– Ты хотела утопиться просто потому, что потеряла первенца?

В этом вопросе слышалось искреннее непонимание и даже легкое презрение. Птицелов жил в мире, где смерть была повсюду. Детям недаром долгое время не давали имени, да и среди взрослых далеко не все доживали до седых волос.

– Мера страданий у каждого своя, – отрезала я и так злобно зыркнула на Птицелова, что тот отвел глаза. Сейчас, спустя годы, я предполагала у себя послеродовую депрессию. Мне просто нужна была помощь. Но таких слов здесь тоже не знали, поэтому я попробовала объяснить иначе:

– Если бы ей кто-то причинил вред, смыслом жизни могла стать месть. Если бы она болела – я могла бы упрекать лекарей. Но она просто перестала дышать во сне. Ушла от меня, едва появившись на свет.

Моей малышке едва исполнилось четыре месяца. «Синдром внезапной детской смерти» – сказали врачи. Я уложила её в кроватку и пошла на кухню. Ясно вспомнилось, как я радовалась, что дочка так долго спит. Сидела и пила чай. Почему-то именно это тревожило меня больше всего – как я могла не почувствовать беду в тот миг, как у ребенка остановилось дыхание!

Рыдания становилось сдерживать всё сложнее. Я больно ущипнула себя за нежную кожу на предплечье и сменила тему:

– Не так важно, почему я прыгнула в реку с моста. Главное, что очнулась в другом мире. Или в своём, но в другом месте и времени. Я не знаю. Может быть, всё-таки умерла?

– Или твой рассудок помутился от горя, и выдумка смешалась с правдой, – невозмутимо предположил Птицелов, и я сердито шмыгнула носом. – Хватит плакать. Ведьме это не к лицу.

Я встала из-за стола, который накрыла на улице, памятуя, что Птицелов не любит замкнутых пространств. Пронзительно синее небо и обманчивое осеннее солнце были прекрасны. Ветер высушил остатки слёз, но вот гнев никуда не исчез:

– Я даже не могу объяснить тебе, что потеряла! Никому из живущих на свете! Мой мир был огромен, а я была свободна. Люди летали по небу на кораблях – и богатые, и бедные, мчались на колесницах без лошадей, обменивались письмами без посланников, жили в мире и достатке, сами того не понимая.

Дыхание в груди закончилось, и про шоколад пришлось умолчать. Птицелов тоже встал:

– Что толку горевать об утерянном? Идём, Яга. Я попробую тебе кое-что показать.

Глава 14

Там, где разливалась в половодье речка, всегда был луг. Не заросли покуда и брошенные пашни вокруг деревни. Просторно глазу, хотя мне всегда был милее лес. Трава пожелтела, и я знала, что скоро настанет самое мерзкое время. Бесконечные дожди превратят землю в грязь, а пронизывающий холод придёт задолго до первого снега. Дни уже сейчас коротки, в ноябре же будет совсем грустно. Я подставила лицо осеннему солнцу, стараясь напитаться лучами впрок – как будто это было возможно!

– Зачем мы здесь? – спросила я Птицелова, стараясь не выдать любопытство голосом. Тот смотрел ввысь, прикрывая глаза ладонью от солнца. Услышав меня, он подошел поближе и показал рукой на небо:

– Вон там, видишь?

Присмотревшись, я увидела узнаваемый силуэт хищной птицы. Размеры понять было сложно –