— А у тебя?

— А у меня не очень. Башка болит.

— Отчего же она болит?

— Сам не знаю. Болит и всё.

— Кажется, я знаю отчего.

— Ну отчего?

— Мало ты ею работаешь, вот что. Головой думать надо, а не гвозди забивать.

— Ты что же, считаешь, что я не думаю?

— Значит, недостаточно думаешь. Я вот и в школе думаю, и, когда уроки дома делаю, даже когда спать ложусь, тоже думаю.

— И о чём ты думаешь?

— А всё равно о чём. Фантазирую. Лишь бы голову развивать.

— Подумаешь, развитие! Наврать с три короба и я могу.

— Ну-ка?

Дальше шёл текст писателя Носова.

— Сколько тебе лет? — спрашивает меня Лёшка.

— Девяносто пять. А тебе?

— А мне сто сорок. Знаешь, — говорит он мне, — раньше я был болыпой-болыной, как дядя Боря, а потом сделался маленький.

— А я сначала был маленький, а потом вырос большой, а потом снова стал маленький, а теперь опять скоро буду большой.

— А я, когда был большой, всю реку мог переплыть.

— У-у! А я море мог переплыть!

Тут Лёшка должен был сказать:

«Подумаешь — море. Я океан переплывал!» Но вместо этих слов он вдруг как закричит: — Врёшь! Никогда ты море не переплывал. Ты вообще воды боишься!

Я так и остолбенел. Растерялся и не знаю, что дальше говорить. Но увидел, как Инга Алексеевна изо всех сил руками машет, и сказал первое, что пришло на ум:

— Вот видишь, как ловко я соврал — даже ты поверил.

Тут, видно, Лёшка взял себя в руки и давай опять по тексту шпарить:

— А я один раз купался в море, и на меня акула напала. Я её бац кулаком, а она меня цап за голову — и откусила.

— Врёшь! — это я по тексту, как и положено, отвечаю.

А Лёшка вдруг как заорёт:

— Ничего я не вру! Так в книжке написано.

Чтобы спасти положение, я сказал, что выучил:

— Почему же ты не умер?

Лёшка глаза выпучил, краской налился и как гаркнет:

— Потому что не хочу!

Хотя должен был сказать: «А зачем мне умирать? Я выплыл на берег и пошёл домой».

— Как же ты шёл без головы? — продолжал я долдонить по тексту.

— Сам ты без головы! — брякнул Лёшка вместо нужной реплики.

Кончилось тут моё терпение, и я тоже стал говорить сам от себя.

— Ну знаешь, хоть голова у тебя есть, да всё равно, что нет. Потому что ты даже готовое повторить не можешь, вот.

Тут Лёшка гордо расправил плечи и нахально говорит:

— А зачем мне чужие слова повторять? Чего-чего, а соврать я и сам сумею.

— Ну-ну, — продолжал я поддерживать разговор, — соври попробуй.

— И пробовать нечего, — усмехнулся Лёшка. — Я, например, знаю, что на прошлой неделе ты сразу две пары получил.

Мне стало стыдно, что он объявил это на весь зал, и я закричал что было сил:

— Враньё! Не было никаких пар!

— Ну вот, а ты не верил, что я врать могу, — засмеялся довольный Лёшка. — А ещё твоя мама за тебя задания по рисованию делает.

Я сразу покраснел как рак, потому что в зале сидела учительница по рисованию и выкрикнул:

— Опять врёшь бессовестно! А ты лист из дневника вырвал.

Лёшка сразу перестал смеяться и покраснел даже больше, чем я.

— Когда?

— Будто не помнишь! — злорадно сказал я. — В первой четверти.

— Брехня! — закричал Лёшка срывающимся голосом. — Никогда я листов не вырывал.

— Вырывал, вырывал! А Наталье Борисовне сказал, что краску на дневник пролил.

Тут Лёшка не стерпел и кинулся на меня с кулаками. Но я увернулся и побежал вокруг лавочки.

— Что ж ты злишься? Ведь ты не верил, что я тоже фантазировать умею! — воскликнул я и краем глаза заметил, что все в зале ухахатываются над нами.

Чувствуя, что наш диалог может продлиться до 24 февраля, Инга Алексеевна вышла на сцену и объявила:

— Так и закончился спор двух закадычных друзей.

Зрители принялись так громко аплодировать, что чуть люстры с потолка не попадали. Мы с Лёшкой раскланялись, как настоящие артисты, и пошли за кулисы, прихватив с собой декорации. Причём Лёшка не преминул треснуть меня деревом по макушке, а я в отместку уронил ему на ногу лавочку. На том мы и помирились.

После нашего дебюта Инга Алексеевна не хотела нас больше пускать на занятия кружка, но мы повинились и сказали, что согласны на любые роли, только бы продолжать участвовать. Заразились мы театром и выздоравливать не хотели.

Близился Международный женский день — 8-е Марта.

— Ну что подарим маме? — спросил меня папа.

— Духи, — не задумываясь ответил я.

— Ты что? У неё уже столько пузырьков, что впору самим магазин открывать.

— Может, платок?

— Ты разве не знаешь, что мама платков не носит?

— Тогда кастрюлю, — предложил я. — Можно написать на ней: «Варись, варись, да смотри, не подавись!»

— Кастрюлю? Да ещё с такой надписью? — поморщился папа. — Как-то неромантично.

— Ну вышей сердечко красными нитками, — засмеялся я.

Папа дал мне лёгкий подзатыльник и проворчал:

— Не мели ерунду. Лучше подумай хорошенько.

— Так один я и думаю, — обиженно ответил я. — Что же ты ничего не предлагаешь?

— Может быть, ей купить перчатки? — вздохнул папа.

— Всё равно она их потеряет, — резонно заметил я.

— Или сумочку?

— Ага, она навешает на себя все пятнадцать сумок, которые ты ей подарил, и будет ходить, как почтальон.

— Но что-то же надо делать! Праздник уже на носу.

— Надо, — повторил я, безысходно пожав плечами.

Мы помолчали. И тут меня осенило.

— Пап, а давай сделаем уборку и испечём торт. Как в журналах советуют.

— А что, можно, — оживился папа.

— Очень даже по-рыцарски. Только сначала рецепт торта найти надо.