Три дня Соня приходила с работы рано, минуя Гостиный Двор, ужинала и мрачно ложилась с книгой на диван. С Папой она беседовала очень холодно, пока Папа не погладил ее по голове, как маленькую, и не сказал:

– Сонечка, ты в самом деле надеялась на университет, да еще и на филфак? Я всегда знал, что будет именно так, просто не мешал тебе играть. Не заболей завкафедрой Игоря Сергеевича, в другом месте был бы сбой… Какой филфак евреям? Неужели жизнь тебя ничему не научила? И на нас с Юркой ты сердишься зря, он искренне пытался помочь, я вообще подозреваю, что профессор сразу отказал, а Игорь Сергеевич сослался на его болезнь просто из чувства такта.

– Мы же специально записали Дашу русской, мы же хотели, чтобы у нее не было таких проблем, как у меня, она такая способная девочка, – плакала Соня, горестно поджимая губы.

– Соня, все. Существуют определенные правила: евреи могут учиться в любом техническом вузе и в некоторых гуманитарных институтах второго ряда, например, в институте культуры.

– В кулек ребенок не пойдет ни за что! Кем ты хочешь ее видеть? Библиотекарем?!

– Тогда можно попробовать на какой-нибудь гуманитарный факультет в Герцена, хочешь?

– Мой ребенок не будет школьной училкой! К тому же там совсем нет мальчиков… – Соня задумалась. – Тебе не понять… Это в наших еврейских генах – желание дать ребенку самое лучшее.

– Если ты желаешь практиковать свои еврейские черты, то вспомни, что в евреях генетически заложена покорность судьбе, и успокойся. К тому же представь только, с какими изнеженными мальчиками она может встретиться на филфаке. Нет, настоящие мужики – технари! Так что все к лучшему!

…Правильная отличница Соня получила в конце 50-х красный диплом, и дальше история разворачивалась, как в плохом рассказе «Как угнетали евреев». Выпускников с хорошими дипломами распределяли в научно-исследовательские институты, красному диплому полагалась аспирантура, а троечники покорно отправлялись по заводам. Самым ужасным распределением считался завод резиновых изделий «Красный треугольник», куда обычно отправляли самых провальных студентов. Последующую жизнь они бесперспективно коротали у конвейеров без всякой надежды на освобождение.

Пожилой улыбчивый профессор на этот раз не улыбался своей любимой студентке Софье Коробовой, бывшей Гохгелеринт. Уперев глаза в стол, он очень быстро произнес:

– Пришло распределение. Вам, Софья, на «Красный треугольник». – Тут он грустно покачал головой, подчеркивая окончательность принятого решения.

– Мне? На «Красный треугольник»? У меня же красный диплом… – непонимающе прошептала Соня.

– Простите… простите меня, – вдруг как-то очень по-человечески, как будто Соня была его любимой племянницей и они собирались пить чай с конфетами, вырвалось у профессора, заведующего кафедрой, автора множества книг. – Я ничего не могу для вас сделать.

Следующие десять лет с восьми до пяти она простояла у конвейера, с которого сходили резиновые изделия, а именно – галоши для трудящихся родного города.

Через десять ужасающих лет Соня, которая вечно всего боялась, приняла неожиданно отважное решение уйти с завода и искать другую, менее резиновую работу. Сонин непрерывный трудовой стаж мог прерваться, уход с работы в никуда был для конца 60-х нетривиально-смелым шагом.

– Хватит, уходи! – решительно сказал Папа и шутливо добавил: – Многие трудящиеся благодаря твоему труду уже находятся в галошах, а всех все равно не обгалошишь!

Никакой работы для Сони не находилось, хотя приходила она, конечно же, по знакомству, вздыхая у двери отдела кадров и, на всякий случай, повторяя про себя: «Я к вам от такого-то…». В отделе кадров изучали ее личное дело, где, несмотря на новую нееврейскую фамилию Коробова, черным по белому в графе «национальность» было строго отмечено «еврейка», еврейка, ев-рей-ка, и все тут! Через полгода мытарств по отделам кадров она уже находилась в перманентном истерическом припадке от собственной неустроенности. И тут из Сибири пришло письмо, в котором ее умная старшая сестра Берта писала: «Сонечка, девочка, ты не должна думать, что тебя не берут на работу в НИИ из-за того, что ты еврейка. Это какое-то недоразумение! Национальный вопрос был решен в нашей стране сразу после революции. Советская власть дала нам все! Я – врач, мой муж Исаак – строитель, а где бы мы были, если бы не революция, – в маленьком местечке за чертой оседлости! Не плачь, моя хорошая! Если это безобразие будет продолжаться, я приеду в Ленинград, пойду к секретарю райкома и буду с ним говорить как коммунист с коммунистом!»

К совершенно искренне написанному письму Берта прилагала фотографию, с которой весело смотрели на Соню сама Берта, главный врач местной больницы, ее муж Исаак, замдиректора большого сибирского завода, высокий, широкоплечий, со строгим лицом и мягкими глазами, и их дочь Ривка, толстушка с большой грудью, бессменный секретарь комсомольской организации школы.

– Я очень люблю твою сестру, – сказал Папа, с письмом в руке выйдя на кухню, где Даша в очередной раз утешала маму. – Но, Боже мой, что советская власть сделала с людьми, даже с такими умными и честными, как Берта! Правда, может быть, там, в маленьком сибирском городке, легче во что-то верить…

– Тише, что ты говоришь при ребенке, еще ляпнет что-нибудь в школе, – зашикала, ужаснувшись, Соня, даже плакать забыла.

– Я не ляпну, – обиделась Даша. – Я знаю, где и что можно говорить!

Папа с сомнением посмотрел на Дашу и неуверенно продолжал:

– Моя дочь не дура, и вообще ребенок должен понимать, что происходит вокруг…

– Тебе легко болтать, – не сдавалась Соня. – Ты русский, по крайней мере по паспорту, а вы, русские, не знаете, что такое генетический страх! Твой отец понимал это, когда потерял документы в войну! Ребенку одиннадцать лет, и я не позволю! Она должна думать так, как думают все!

Соня выскочила из кухни, но тут же засунула голову обратно и, подняв указательный палец, выкрикнула:

– Как все, слышишь! Даша должна быть как все! – И так яростно хлопнула дверью, что с нижнего этажа пришла соседка.

– У меня закачалась люстра! Ссорьтесь, пожалуйста, потише, это же хрущевка! – мирно попросила она.

Не сразу все устроилось, но устроилось. Соню взяли в большой научно-исследовательский институт, так что советская власть в очередной раз дала Дашиной семье все…

Школьная математика непонятна, как все неинтересное. Конечно, о поступлении в Папин институт можно не беспокоиться, но не хочется стыдиться дочери перед приятелями из приемной комиссии. Короче, Папа сам взялся подготовить ее к экзаменам.

Все-таки Даша оказалась немного идиоткой.

– Позор! Чему тебя учили в школе! И это моя дочь! – бешено сверкая глазами, истерически кричал Папа и нервно закуривал.

– Папа у Даши силен в математике, учится Папа за Дашу весь год, – робко пыталась пошутить она, но Папе, обычно витающему в облаках, не нравились ее шутки. Он злобно дрожал, скалил зубы и, кажется, готов был Дашу укусить.