Андрей отличался трезвым аналитическим умом и прекрасно понимал, что сам в науке ничего выдающегося создать не сможет, если и приподнимется над средним уровнем, то ненамного. Это не радовало его, но признавалось как данность. Поэтому он искал сильного лидера, за спиной которого можно держаться, как в велосипедной гонке преследования, чтобы в нужный момент «стрельнуть с колеса». В Ветлугине он силу чувствовал. Алаторцев, когда это ему требовалось, мог становиться человеком редкостного обаяния, он умел нравиться людям. С блеском защитив диплом и впервые опубликовавшись по его материалам, он стал аспирантом Ветлугина и с ходу включился в работу лаборатории. Работать Андрей умел, кроме того, у него обнаружилось очень ценное качество, позволившее ему скоро стать почти незаменимым.

В любом научном коллективе есть люди, производящие, выдающие «на гора» новые идеи, предположения, торящие еще не изведанные пути. Чаще всего большая часть их идей не выдерживает проверки и потом забывается, неизведанные пути ведут в никуда, и вот тут роль проверяющего становится исключительно важной. Это напоминает стрельбу на траншейном стенде: кто-то подбрасывает тарелочки вверх, а кто-то точными выстрелами разбивает их. Вот такими способностями стрелка Алаторцев обладал в полной мере, а о количестве тарелочек беспокоиться не приходилось, Ветлугин буквально фонтанировал идеями, по большей части сумасшедшими, и уже через год искренне не понимал, как он раньше обходился без Андрея, не по возрасту рассудительного, предельно аккуратного и хладнокровного.

Алаторцев приобрел славу первоклассного методиста. Он быстро понял, что идеи идеями, но как, скажем, определяли белок по Бредфорду, так и будут определять; как ссылались в любой статье на способы получения каллуса, так и будут ссылаться, и если ты что-то умеешь делать лучше всех, то идеи и объекты исследования к этому «чему-то» приложатся. Далеко не обязательно свои идеи.

Серьезная наука антидемократична по самой своей сути, ее делают личности, а не коллективы, или, применительно к нашему времени, коллективы, возглавляемые личностями. Да, в науке испокон века процветал, процветает и будет процветать феодализм, но Алаторцеву повезло: он попал под власть умного, доброго и бесконечно доверчивого сеньора, что случается очень нечасто. Совсем незаметно, как-то само собой, получилось так, что все больше и больше различных административных, организационных и технических вопросов стал решать при полном одобрении Ветлугина Андрей Андреевич Алаторцев. Порывистый, хотя внешне это совсем не проявлялось, зажигающийся Ветлугин с превеликим удовольствием отдал «на откуп» надежному, абсолютно преданному лаборатории и лично ему молодому ученому эту скучную, занудную часть своей завлабовской ноши, а сам погрузился в чистое творчество. Он почти сразу стал воспринимать Андрея как человека своей команды, своего клана, чувствовать ответственность за него и сеньорскую обязанность поддержать всегда и во всем. Ветлугин ошибался. Андрей никогда не был членом какого-либо клана, кроме одного – состоящего из него самого.

Алаторцев в совершенстве владел искусством тонкой, почти незаметной лести, тем более что его шеф и вправду был яркой, незаурядной личностью, выдающимся талантом – это признавали даже его недоброжелатели. Зачастую такие люди перед лестью беззащитны; Ветлугин не стал исключением.

Со временем начала научной карьеры Андрея Алаторцева совпала краткая и несуразная история его семейной жизни. Женился он просто потому, что подошел срок и надоели беспорядочные связи бог знает с кем и бог знает где. Может быть, ко всему прочему, он единственный раз захотел порадовать состарившихся родителей, особенно мать, мечтавшую о внуках. Подобралась и прекрасная партия – его ровесница, довольно красивая и неглупая девица из очень известной и влиятельной в московских театральных кругах семьи. Девице тоже надо было устраивать свою судьбу и, как она выражалась, «сходить замуж». Кажется, ее звали Ирина… Как-то в лаборатории, уже после развода, в ореоле «непонятого и покинутого», он проговорился: «Нас сводили, как породистых собак на случку», вызвав недоуменную и несколько презрительную усмешку Ветлугина.

Совместная жизнь двух законченных и убежденных эгоистов первые два года как раз напоминала вежливую грызню этих самых породистых собак при полной, как признавали оба, «сексуальной гармонии». Тянуться бы этому браку и тянуться до золотой свадьбы, но тут родилась дочь. Эти дни Алаторцев вспоминал с тоскливым ужасом. Он никак не мог взять в толк, с какой стати это вечно орущее, гадящее под себя существо с бессмысленными, как пуговицы, глазами, не вызывающее у него никаких чувств, кроме тяжелого недоумения, он должен полюбить. Бр-р, какая нелепость! Жена же – материнский инстинкт у нее вдруг остро пробудился – полностью погрузилась в новые мысли и заботы о дочке, места в которых Андрею Алаторцеву не находилось совершенно. Изначально не слишком-то нужный ей, он стал лишним абсолютно и такого предательства «себя, любимого» простить, конечно же, не мог. Его основным жизненным принципом давно стала одна-единственная мысль, одно устремление: «Живи так, чтобы тебе было хорошо», и вот опять, как в детстве, «они» не позволяют ему этого, мешают ему и не любят его…

Алаторцевы развелись быстро и безболезненно, аккуратно разделив свадебные подарки – ей досталась двухкомнатная кооперативная квартира, Андрею – бежевая «шестерка». Алаторцев сделал выводы: он навсегда зарекся иметь с женщинами сколько-нибудь серьезные и к чему-то обязывающие отношения. Постель, легкий приятельский «трах» – сколько угодно, зачем идти против природы, но и не более!

Тяжелее всего этот развод переживала Ольга Петровна, ей казалось, что обида, нанесенная «этой самкой» ее дорогому сыночку, чудовищна, и было безумно жалко долгожданную маленькую внучку, которую она успела полюбить. Больное сердце не выдержало, но бог был милостлив к ней, и она умерла мгновенно. Смерть эта подкосила Алаторцева-старшего, за какой-то месяц превратившегося из пожилого, но еще, как говорится, «видного» мужчины в дряхлого старика. Он пережил жену на два года и умирал мучительно, его спалила саркома. Он был уверен – тут не обошлось без многократно нахватанных в различных «проектах» доз, но была бы Оленька жива, болезнь отступила бы. Совсем перед смертью, в удушливом полубреду от наркотиков и анальгетиков, он болел душой о сыне, любимом Андрюшеньке, который один останется на негостеприимной этой планете…

И в двадцать семь лет Алаторцев остался один в просторной трехкомнатной квартире своего детства на Кутузовском проспекте. Смерть родителей болью отозвалась даже в его бронированном сердце, но вскоре боль эта переплавилась в неожиданное чувство – вот, опять как в детстве, – теперь уже «они» совсем оставили и ни в чем помочь не смогут.

Как раз в это время в его жизни появилась Мариам Кайгулова.

Утро следующего дня выдалось просто изумительным: солнечным и теплым, Москва встречала бабье лето. Но настроение Гурова погоде за окном не соответствовало совершенно: сидя друг напротив друга в своем, уже прокуренном, кабинете, они с Крячко вяло продолжали вчерашнюю пикировку. Вечером Лев подробно рассказал ему о своих встречах и беседах, даже попытался по горячим следам просветить Крячко на кайгуловский манер. Он поделился со Станиславом пришедшими в голову соображениями, но вся беда была в том, что оставались они слишком зыбкими и неопределенными. Сейчас все зависело от работы экспертов – пока не установлена личность безголового киллера и способ его устранения, расследование будет пробуксовывать. Чтобы делать предположения и выводы, нужно иметь материал, и Льву отчаянно хотелось поторопить парней из экспертного отдела, хотя он знал по опыту – бесполезно… Станислав Крячко испытывал нечто схожее, и оба они были немного раздражены. Наверное, что-то подобное чувствует мотор, работающий на холостых оборотах.