Гуров решил, что так и поступит, а заодно уточнит историю с «бессовестным кретином», о которой до сегодняшнего дня слыхом не слыхал. Однако он склонен был поверить собеседнице, не было ей смысла лгать, слишком легко проверялись ее слова. Да она, кстати, сама же и подсказала, как это сделать. Здесь этот кончик пока не тянулся. Лев поблагодарил Мариам за увлекательную лекцию, причем сделал это от всей души. Потом она проводила его в лабораторию.

Время уже поджимало, надо было появиться в управлении и ковать железо с безголовым киллером – самой на текущий момент прямой тропкой в сердцевину дела. Абсолютно доверяя Крячко, Лев Иванович все же неуютно чувствовал себя, когда на стержневом направлении розыска стоял не он сам, а кто-то другой, хотя бы и Станислав. Поэтому разговора с высоким, представительным и чуть рыхловатым темноволосым мужчиной – Андреем Андреевичем Алаторцевым – не получилось. Но, и это было примечательным фактом – насколько естественно и открыто держалась Мариам Кайгулова, настолько Алаторцев ушел в «глухую оборону», даже не пытаясь скрыть свою неприязнь. Гуров был классным профессионалом, он взломал бы лед и разговорил бы этого угрюмого типа, но у него не оставалось на это ни времени, ни желания. Да и необходимости форсажа он не ощущал, понимая, что в институт еще не раз придется наведаться, если не ему самому, так Станиславу.

Гуров еще успел пообщаться со старшим лаборантом Вацлавом Твардовским, невысоким, подвижным брюнетом приблизительно пятидесяти лет, и взять у него список реактивов, рекомендованный Кайгуловой. У Твардовского обнаружилась одна забавная особенность, из тех, что не мешают общаться с человеком и впечатления о нем не портят: в совсем коротком разговоре со Львом тот умудрился трижды упомянуть о своем польском происхождении и старинном шляхетском роде панов Твардовских.

Националистов любой окраски Лев недолюбливал, да и к родовой аристократии ярко-голубых кровей относился без особого трепета, не без основания полагая, что княжеских, графских и прочих отпрысков знатных родов в постсоветской России развелось столько, что скоро плюнуть некуда будет без риска попасть в аристократа, а тот, глядишь, и на дуэль вызовет. Один из таких потомков проходил у Гурова по недавнему, еще не совсем закрытому делу о крупной краже из Музея изобразительных искусств, и как-то раз на допросе обозленный его упрямством Гуров высказал предположение, что почтенный аристократический предок не раз перевернулся в гробу, на потомка глядючи. Но у Вацлава Васильевича этот бзик проявлялся так мило и по-детски, что совершенно не раздражал. Гурову стало весело, и он решил, что в следующий раз с паном Твардовским будет разговаривать пан Станислав Крячко: в друге и соратнике тоже текла толика польской крови. Попутно Лев выяснил, что упомянутый Любовью Александровной Петя Сонин скоро уже как год пребывает на длительной стажировке в Амстердаме. Спросил Гуров о нем исключительно для очистки совести, на всякий случай и по нелюбви оставлять даже мельчайшие хвосты в сыскной работе.

Последним ярким воспоминанием от посещения лаборатории культуры растительных тканей у Гурова осталась здоровущая «банка» из толстого голубоватого оргстекла, к которой подтащила его неугомонная Кайгулова. Сердито гудевшая «банка» была утыкана штуцерами и отводами, вокруг извивались толстые и тонкие шланги, перья трех самописцев вычерчивали непонятные графики, еще одна синусоида высвечивалась на дисплее стоявшего рядом компьютера, что-то шипело, свистело и щелкало. С уважением подумав: «Наука!», Гуров представил, как эта штуковина приснится ему сегодня в ночном кошмаре, и чуть было не рассмеялся в голос.

В управление он поехал кружным путем, через Замоскворечье, потому что очень проголодался, а на Пятницкой знал неплохое бистро, где можно было в темпе и недорого перекусить горячими пельменями со сметаной.

Время подходило уже к шести, когда полковник Гуров припарковал «Пежо» и, быстро поднявшись по ступенькам управления, привычно распахнул входную дверь.

* * *

Сергей Переверзев тоже был единственным сыном в семье, но в семье совсем другой. Если у Алаторцевых весь мир вращался вокруг «маленького принца» Андрюшеньки, то у Переверзевых центром и непререкаемым авторитетом всегда оставался отец, крупный военный теоретик, генерал уже в тридцать восемь лет и начальник одного из самых престижных военных училищ страны. Потомственный военный, человек исключительной порядочности, по словам многочисленных недругов, помешанный на офицерской чести, он смотрелся белой вороной в ряду дряхлых посредственностей, мздоимцев и жуликов в погонах, которыми блистал наш генералитет к началу злосчастной афганской авантюры. При этом Переверзев-старший отличался тяжелым, деспотичным характером, чуть ли не молился на дисциплину, и детство Сергея в силу этих причин никак не назовешь радостным и беззаботным, тем более что мальчик пошел скорее в мать – молчаливую и несколько флегматичную домохозяйку, относящуюся к мужу с робким обожанием.

Сергей уважал отца, но не любил его и тяготился казарменной атмосферой семьи. Он старался проводить дома возможно меньше времени, подолгу засиживался у Алаторцевых, где ему всегда радовались и, обладая натурой открытой, доверчивой, как многие физически очень сильные люди – он не только по созвучию с фамилией получил в классе кличку Верзила, довольно быстро стал относиться к Андрею как к лучшему другу.

Переверзев серьезно занимался спортом, причем по настоянию отца исключительно «настоящими мужскими» его видами – сначала боксом, где дошел до второго места среди юношей Москвы в полутяжелом весе, а в десятом классе и необыкновенно модным в ту пору кунг-фу.

Любовь любовью, но от влияния такой сильной личности, как отец, на его жизненные цели и ориентиры Сергей, конечно же, избавлен не был. Он просто не мыслил себя вне армии, ведь все Переверзевы вплоть до прадеда – русские офицеры, честно и храбро служившие Отечеству. Однако путь в военное училище ему, по иронии судьбы, был закрыт. Отец категорически потребовал, чтобы сын сперва отслужил действительную на общих основаниях и лишь после этого… Может быть, здесь сказались подсознательные опасения генерала Переверзева – как бы не подумали, что он спасает сыночка от солдатской лямки. Он помог Сергею лишь в одном, и того призвали в ВДВ, куда бы он наверняка попал и без отцовской протекции. Сергей оказался в кровавой афганской мясорубке. Алаторцев даже получил от него два письма, из Кабула и Кандагара, после чего совершенно забыл о Переверзеве, чтобы встретиться с ним лишь через двадцать лет…

«Резервный» год Андрею Алаторцеву не понадобился. На семейном совете было решено, что от добра добра искать не следует, Андрюша при осторожной материнской подстраховке спокойно и без всяких усилий поступил на биологический факультет МГУ. Он учился легко, не напрягаясь, хотя и без особого интереса, и уже к началу четвертого курса перешел на индивидуальный план. Впереди четко вырисовывалась аспирантура, да и дальнейший путь представлялся ровным и накатанным. Алаторцев не отдавал предпочтения какому-то одному направлению биологии, увлеченность чем бы то ни было всегда оставалась для этого человека недоступной и непонятной. По большому счету, ему было все равно, в чем специализироваться, и можно смело утверждать, что физиологом растений Алаторцев стал случайно. Преддипломную практику Андрей проходил в ИРК и тогда же познакомился с веселым, энергичным, совершенно нечванливым сорокавосьмилетним доктором наук Александром Ветлугиным.