Однако я не нашла в рапорте ни единого упоминания о снимке с ночной камеры, а это значило, что у нас есть кое-что такое, чего нет у полицейских: точное время.

После уроков я села в Гарольда и взвизгнула, потому что на заднем сиденье вдруг появилась Дейзи.

– Черт, ты меня напугала!

– Прости, – сказала она. – Я пряталась от Майкла. Мы с ним в одном классе на истории, а я пока не хочу со всем этим разбираться, и еще мне нужно ответить на несколько комментариев. Тяжела жизнь скромного автора фанатских рассказов. Ты заметила что-нибудь в рапорте?

Я никак не могла отдышаться после испуга. Наконец ответила:

– Похоже, они знают чуть меньше, чем мы.

– Да. Погоди-ка, Холмси. Точно. Точно! Они знают чуть меньше, чем мы!

– И что?

– Награда – за помощь в поисках Рассела Дэвиса Пикета. Может, мы и не знаем, где он находится, но у нас есть информация, которой нет у них, и она поможет напасть на след.

– Или не поможет.

– Надо позвонить. И сказать им: типа, теоретически, если бы мы знали, где находился Пикет в ночь исчезновения, сколько бы мы получили за такую информацию? Может, не все сто тысяч, но хотя бы часть?

– Давай я поговорю об этом с Дэвисом, – предложила я.

Не хотелось его предавать, пусть даже я его почти не знала.

– Держи слово, разбивай сердца, Холмси.

– Просто… Кто знает, заплатят ли нам вообще? Это же всего лишь фотография. Тебя подвезти на работу?

– Вообще-то, да.

В тот вечер, пока мы с мамой ужинали и смотрели телевизор, я все думала: что если нам и правда заплатят? У нас действительно есть ценная информация. Возможно, Дэвис возненавидит меня, узнав обо всем, но почему я должна волноваться о каком-то мальчишке из «Грустного лагеря»?

Наконец я сказала маме, что мне нужно делать домашнюю работу, и сбежала в свою комнату. Я стала снова перечитывать рапорт, на всякий случай, – вдруг пропустила что-нибудь важное, и тут мне позвонила Дейзи. Не успела я открыть рот, как она сообщила:

– У меня был весьма теоретический разговор с горячей линией. Они сказали, что платит не полиция, а фирма, поэтому им и решать, какие сведения считать ценными. А выдадут награду только после того, как найдется Пикет. Наша информация определенно важна, однако вряд ли его разыщут по одному снимку, так что, наверное, мы получим только часть денег. А если его вообще не найдут, останемся с носом. И все же это лучше, чем ничего.

– Или равно ничему, ведь поиски могут не увенчаться успехом.

– Да, но у нас же улика. Должны заплатить хоть что-то.

– Только если его найдут.

– Жулика поймают. Нам заплатят. Не пойму, что тут гадать, Холмси.

Мой телефон зажужжал.

– Пока, – сказала я и повесила трубку.

Пришло сообщение от Дэвиса: Я раньше думал, нельзя дружить с теми, кто охотится за твоими деньгами или связями.

Я начала печатать ответ, но увидела многоточие, означавшее, что Дэвис продолжает писать.

Но что если деньги – часть меня? Вдруг они – и есть я?

Через секунду он добавил: Какая разница между тем, кто ты такой, и тем, что ты имеешь? Возможно, ее не существует.

Сейчас мне уже все равно, почему я кому-то нравлюсь. Мне просто чертовски одиноко. Я знаю, что это сопли. Но так и есть.

Лежу в песчаной «ловушке» на поле для гольфа и смотрю в небо. День вышел дерьмовый. Извини за сообщения.

Я залезла под одеяло и написала: Привет!

Он: Говорил тебе, что не умею вести светские беседы. Правильно. Вот так и надо начинать разговор. Привет.

Я: Ты – не твои деньги.

Он: Тогда что я? Что такое человек?

Я: Определить, что такое «Я», – сложнее всего на свете.

Он: А если ты – это что-то, чем ты не можешь не быть?

Я: Возможно. Какое сегодня небо?

Он: Прекрасное. Огромное. Потрясающее.

Я: Мне нравится на улице ночью. Тогда появляется такое странное чувство, будто я тоскую по дому, но не по своему, а по какому-то еще. Но чувство хорошее.

Он: Я сейчас им переполнен. А ты на улице?

Я: В кровати.

Он: Тут плохо смотреть на небо из-за светового загрязнения, но я вижу все восемь звезд Большой Медведицы, даже Алькор.

Я: А почему день дерьмовый?

Я смотрела на многоточие и ждала. Дэвис отвечал долго, и я представляла, как он печатает и стирает текст.

Он: Похоже, я совсем один.

Я: А как же Ноа?

Он: Ноа тоже один. Вот что хуже всего. Я не знаю, как с ним говорить. Как утешить. Он бросил учиться. Я даже не могу заставить его мыться каждый день. Он ведь уже не ребенок. Насильно с ним ничего не СДЕЛАЕШЬ.

Я: А если бы я кое-что рассказала… о твоем отце? Тебе стало бы от этого лучше или хуже?

Он очень долго печатал и наконец ответил: Намного хуже.

Я: Почему?

Он: Есть две причины. Лучше, если отца посадят, когда Ноа будет восемнадцать или шестнадцать, или хотя бы четырнадцать, но не когда ему тринадцать лет. Также если отца поймают, потому что он пытался с нами связаться, – еще ничего. Но если его все-таки поймают, хотя он с нами НЕ связался, это станет для Ноа настоящим ударом. Он еще верит, что папа нас любит и все такое.

На секунду – но лишь на секунду – я засомневалась: а не помог ли он отцу сбежать? Однако я не могла представить Дэвиса сообщником.

Я: Мне очень жаль. Не буду ничего говорить. Не волнуйся.

Он: Сегодня день рождения мамы. Ноа почти не помнит ее. Для него все совсем по-другому.

Я: Мне очень жаль.

Он: Когда потерял кого-то, начинаешь понимать, что в конце концов потеряешь всех.

Я: Да. И как только понял, уже никогда не забудешь этого.

Он: Облака находят. Надо спать. Спокойной ночи.

Я: Спокойной ночи.

Я положила телефон на столик и закуталась получше, думая об огромном небе и тяжести одеяла на мне, о Пикете-старшем и моем папе. Дэвис был прав: в конце концов уходят все.

На следующее утро, когда мы с Гарольдом приехали в школу, рядом с моим парковочным местом стояла Дейзи. В Индианаполисе лето не задерживается, и хотя сентябрь еще не кончился, моя подруга уже была одета не по погоде – в рубашку с коротким рукавом и юбку.