— Что ж, я охотно, — кивнул, ставя на столик опустевший бокал, казначей. — Но есть одно условие.

— Какое же? — внимательно посмотрел на него ребе.

— С этим должен согласиться настоятель моего монастыря. Я ему жизнью обязан. И эта обязанность для меня многое значит.

— Вдвойне прекрасно, — огладил бороду ребе Ицхак. — И то, что желаешь вернуться в свою веру. И то, что благодарность для тебя — не пустое слово. Я поговорю с вашим патером.

— Это обязательно нужно сделать, Филипп! — воскликнул слегка опьяневший Давид. — И тогда тебя ждёт великая жизнь.

— Может быть, — улыбнулся молодой казначей. — Но пока нас ждёт великое дело.

— Золотые слова, — кивнул ребе, — и вовремя сказаны.

На всём протяжении ужина за столом царило тихое, тёплое, родственное настроение.

Прошла ночь. Утром все мужчины в доме Ицхака собрались в молельной комнате. Все, кроме Филиппа. Он только готовился принять иудейскую веру, а потому в данный момент имел возможность расхаживать по дому. Как бы бесцельно слоняясь, он зашёл в кухню. Перебросился весёлым словцом с кухаркой, отпахнул дверцу жарко горящей печи и подложил пару поленьев. Но, отметив, что кухарка занята своим делом, вынул спрятанный на груди плоский, тяжёлый мешочек и бросил в топку ещё и его. Закрыл дверцу — и вышел, чтобы принести дров в запас. Хозяйственный такой, заботливый гость.

Филипп вышел во двор, набрал охапку поленьев и, возвращаясь, кинул короткий взгляд на крышу дома. Дым, поднимавшийся над трубой, имел ярко-оранжевый цвет. Но, когда Филипп, вернувшись, сбросил дрова у печи, дым снова стал таким, каким ему и полагается быть — синевато-белым. Однако этой минуты было достаточно. Два человека, прятавшиеся в укромных местах вблизи дома Ицхака, и ещё несколько, с подзорными трубами, наблюдающие издали, — все сказали: «ну вот, началось». И все снялись со своих мест — поспешно и скрытно.

День прошёл, и всё было обыденно, тихо и спокойно. Лишь Филипп, посетив вечером кабинет ребе Ицхака, отвечая на его какие-то достаточно праздные вопросы, неотступно тянулся взглядом к столу, где в верхнем ящике, вместе с остальными подарками торговцев-просителей лежала волшебная табакерка с камнем, именуемым ювелирами «Око вампира».

Наблюдатели, видевшие оранжевый дым, по одному пробирались в неприметный, стоящий в конце одной из улиц домишко. Там их встречал окружённый многочисленными бумагами настоятель монастыря «Девять звёзд». Он принимал от каждого короткий доклад, и после необязательного вопроса «все готовы?» — распоряжался: «ночью начнём».

День заканчивался, и неотвратимо близилась ночь.

Около семи часов вечера, закрыв ворота за последним посетителем ребе, Филипп выпустил из псарни четверолапых ночных сторожей. Он вынес им ведёрко каши, сваренной на мясном бульоне, но, перед тем как вылить собачью еду в лохань, расторопный и услужливый казначей выскреб из кармана добрую горсть соли и, всыпав в ведёрко, старательно размешал. Вошёл в дом, закрыл дверь и запер её на задвижку. Прошёл в небольшую комнатку, — почти каморку, — под лестницей, где стояли две узкие сиротские койки, и в которой устраивались на ночлег и он сам, и хранитель ицхаковых капиталов. Мосий, сидя перед зажжённым двусвечником, читал какую-то книгу.

— Мы ведь вместе ужинали, страдальчески морщась, проговорил Филипп. — Ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, очень хорошо. Для чего ты спросил?

— Что — то у меня живот разболелся.

— Может быть — от усталости? Ты приляг.

— Да, прилягу.

Он лёг на спину, вытянулся, сложил ладони на животе. Закрыл глаза. Мосий немного ещё почитал, зевнул, отложил книгу, поплевав на пальцы, затушил одну из свечей, повозился на своём узком ложе и через пять минут захрапел.

Прошло несколько часов. Филипп открыл глаза, скосил их в сторону похрапывающего соседа. Свеча догорела почти до основания. Казначей влез двумя пальцами в карман жилетки, вынул часы (крышечка, которая, открывая циферблат, обычно щёлкает, была отломана), посмотрел. Спрятал часы, сел на постели, зажёг новую свечу. Встал, всё так же страдальчески держась за живот, шагнул к выходу из каморки и вполоборота оглянулся. Мосий, лёжа на животе, свесив до пола длинную, покрытую тёмной порослью руку, сладко спал. Филипп вышел. На ощупь пробрался в кухню. Набрал ведёрко чистой воды. Вынул из другого кармана жилетки стеклянный флакон, вылил его содержимое в воду. Взял ведёрко и вынес во двор. Казначея тотчас окружили наевшиеся солёной каши собаки. Филипп, оберегая от них ведёрко, поднял плошку и пошёл к псарне. Войдя внутрь, он поставил плошку на землю, вылил в неё воду и, дождавшись, когда собаки начнут жадно лакать, вышел и закрыл дверь. Он знал, что, умирая, собаки будут скулить, — следовательно, нужно было исключить возможность того, что их могли услышать в доме. Да, закрыл дверь, постоял, глубоко дыша. Взглянул в небо. Ветер гнал тёмные облака, которые время от времени закрывали луну.

Вернувшись в каморку, Филипп снова лёг, сложив руки на «больном» животе.

Нет, определённо он съел в этот вечер что-то недоброе. Через полчаса снова встал, со скорбной гримасой взглянул на безмятежно сопящего Мосия. Посмотрел на часы. Шагнул из каморки. Направился в кухню.

В это время по ночной улице, мимо дома Ицхака медленно двигался крытый воз — длинный, громоздкий. Когда начался высокий и плотный забор, из боковой дверцы бесшумно выпрыгнул одетый во всё чёрное человек и быстро скатился в канаву. Через три ярда выпрыгнул ещё один, и ещё через три — следующий…

Филипп взял в кухне бутыль с маслом, надёргал из межбрёвных швов пакли, отворил входную дверь и вышел во двор. Он подошёл к поленнице, открыл бутыль и стал лить масло на сложенные клетью поленья. В эту минуту на один миг забор стал похож на край котла, над которым вскипела, поднялась и тут же опала тёмная пена. Полтора или больше десятка людей, в чёрных одеждах, без обуви, в нитяных плотных чулках, бесшумно, как тени, стремительно пересекли двор и один за другим влетели в распахнутую входную дверь.

Филипп, вылив масло, вернулся в дом. Отнёс в кухню бутыль, набрал из бочки два ведра воды, поставил у входа. Неторопливо проделал обратный путь: вышел во двор, дошагал до сложенных дров. Присел, достал паклю, всунул её внизу между облитыми маслом поленьями, достал кремень с огнивом и высек огонь. Торопливо дошёл до двери, оглянулся. Огонь шуршащим рыжим ковром охватил угол поленницы. Тогда, не таясь, громко топая, Филипп побежал по лестнице, на второй этаж, к спальням, громко крича:

— Ребе, пожар! Мы горим! Пожар, ребе!

Люди в чёрном, затаившиеся в укромных уголках возле каждой двери, обнажили длинные, наточенные до бритвенной остроты стилеты.

Спящие в доме люди, разбуженные этим криком и этим страшным известием, вскакивали, набрасывали что-то на себя, зажигали свечи или не зажигали, — но все, единодушно и быстро делали главное: бросали взгляд на отблески огня в окнах, отпирали двери и спешили выбежать в коридор. Филипп, постучав в дверь Ицхака и услыхав, что тот откликнулся, скатился по лестнице вниз, забежал на кухню, схватил два ведра с водой и крикнул подпрыгивающему на одной ноге, натягивающему сапог Мосию: