– А что говорить, ты же опять свое заладишь, – ответила дочь.

– Конечно, а зачем нищету плодить?

– Ну вот.

– Так ответь.

– Мам, вот о чем ты вообще, а? Я когда рожала, по-твоему, знала, что жизнь вот такой вот получится? – она обвела взглядом кухню.

– Разве было похоже, что будет как-то иначе?

– Я надеялась.

– Надеялась она. – Старуха подняла с пола прихлопнутого таракана, положила на стол и щелчком пульнула в дочь.

– Ну вот зачем?

– А нечего нищету плодить.

– Ты сама, что ли, лучше? Меня зачем тогда родила?

– А я тебя рожала, когда все хорошо было. Кто знал, что целая страна исчезнет?

– Отговорки. – Дочь вскочила из-за стола, нервно прошлась по кухне и села обратно.

– Ну да, отговорки, но я уже никого не рожу, а вот ты и сынок твой обязательно продолжите.

– Да твое-то какое дело? Чего ты не уймешься?

– Такое! Прекращать с этим надо.

– Ты ненормальная! Ненормальная! Покоя от тебя нет никакого. – Дочь встала и вышла с кухни.

– Будет тебе покой, – тихо сказала старуха и улыбнулась.

Горчинский посмотрел в окно. Темень стояла такая, что казалось, будто электричка несется в открытом космосе без звезд, планет и их спутников. Он посмотрел на единственного попутчика. Теперь тот сидел на другой стороне вагона и чуть ближе к Горчинскому.

Старуха достала из-под стола пластиковую бутылку, доверху наполненную прозрачной жидкостью. Открыла, понюхала и отпрянула, видимо, от резкого запаха. Она закрыла бутылку и убрала обратно. Прошло около часа. До конечной – Курского вокзала – оставалось минут десять, и только теперь старуха, до того сидевшая окаменевшей, пошевелилась. Она снова достала бутылку. Горчинский максимально приблизил картинку. Старуха встала, пошарила около плиты, нашла коробок спичек; с коробком и бутылкой пошла в комнату, где на кровати спали дочь и внук. Горчинский включил ночную съемку. Старуха подошла к кровати. Мальчик проснулся, посмотрел на нее и спросил:

– Гореть?

– Гореть, – ответила старуха и щедро плеснула из бутылки на кровать.

Парень спрятался под одеяло. Старуха чиркнула спичкой, и когда та разгорелась, сунула в коробок и бросила его на кровать. Пыхнуло быстро и жарко. Старуха выскочила из подъезда. Дом загорелся слишком быстро, будто уже тлел долгое время. Только из соседнего подъезда успело выскочить несколько человек. Горчинский убрал телефон в карман. Электричка уже сбавила ход и теперь медленно, даже слишком медленно подходила к Курскому вокзалу. Горчинский посмотрел на своего единственного попутчика. Тот по-прежнему сидел к нему спиной, но теперь в шляпе. Он повернулся к Горчинскому. Лица у него не было, только огромный безгубый и беззубый рот. «А нечего нищету плодить», – сказал этот рот. Горчинский хотел вскочить, но не мог пошевелиться. Рот становился больше и больше, пока вместо головы только он и остался. «Смотри в окно», – сказал рот. Горчинский смог повернуть голову. Вместо окна оказался большой монитор и картинка с камеры на Теплостанском холме.

Чудовище по-прежнему стояло недвижимым. Теперь у него были руки – словно у обезьяны, ниже колен. Монструозные пальцы собраны из сотен человеческих тел. Локти из тысяч человеческих лиц. Одна рука сжата в кулак. Горчинский отвернулся от монитора. Рот стал еще больше. Он медленно пожирал сиденье за сиденьем, приближаясь к Горчинскому. Горчинский хотел поджать ноги, но не мог шевельнуться. Вот уже и ноги Горчинского наполовину во рту. Он чувствует запах гнилостного дыхания. Горчинский закрыл глаза, и в этот момент кто-то тронул его за плечо. Горчинский открыл глаза. Полицейский вежливо сказал: «Конечная, покиньте вагон». Горчинский выскочил на улицу и оглянулся. Вместо полицейского стоял человек без лица. Его безгубый рот улыбался. Горчинский сорвался с места и что было сил побежал по платформе к зданию вокзала.

Горчинский захлопнул входную дверь своей квартиры, закрыл на оба замка, громыхнул второй дверью, но этого показалось мало. Он рванул в комнату, заметался из угла в угол, пытаясь сообразить, чем можно подпереть дверь. Не найдя ничего подходящего, поставил у двери стул, сел на него, облокотившись о дверь, будто ожидал, что кто-то начнет к нему ломиться. Горчинский просидел так не меньше двух часов и все это время никак не мог справиться со страхом, сжимавшим грудь. Он встал, прильнул ухом к двери, пытаясь уловить малейший шорох в подъезде или даже легкое дыхание, и, кое-как убедив себя, что за дверью никого нет, наконец отошел от нее.

Как только Горчинскому показалось, что паника прошла, новая волна иррационального животного страха накрыла его. Он бегал от одного окна к другому, выглядывая человека в шляпе или огромный беззубый и безгубый рот. Он довел себя до такого состояния, что без сил лег на пол и стал шептать: «Пускай приходит, пускай убьет, у меня больше нет сил его бояться». Это подействовало. К Горчинскому понемногу начало возвращаться самообладание. «Он может следить за мной через систему», – подумал Горчинский и, вскочив на ноги, принялся крушить дисплеи, выдирать провода с корнем; со всего маха треснул телефон об пол и для пущего результата попрыгал на нем. Воткнул нож в ноутбук и разломил его пополам, системный блок компьютера кинул в ванную, заткнул ее пробкой и включил воду.

Расправившись с техникой, Горчинский немного успокоился и попытался объяснить себе, чего он так боится. Но даже тот голос в голове, который Горчинский, как и любой другой человек с самого рождения, воспринимал как голос своего «Я», был напуганным, отчего дрожал и сбивался: «Он, оно, этот – в шляпе, кто оно? Ты странный. Только сейчас, что ли, понял – все это ненормально. Сколько дней уже творится ад, только сейчас понял. Считал, все нормально? Ты дебил, идиот, надо было сразу бежать». – «Куда бежать? От кого бежать? Все как во сне было. Может, сплю?» – «Да хоть куда бежать. Подальше от этого города. Или прекратить наблюдать. Не понимал, на что смотришь?» – «Не понимал, можно подумать, от этого, от них, от него можно убежать. Еще скажи, нужно было в полицию обратиться». Спор с голосом в голове еще больше запутывал Горчинского. Разозлившись на самого себя и на голос, Горчинский рявкнул: «Заткнись!» Голос умолк.

Горчинский просидел на кухне молча и не двигаясь до самого утра. Он ждал, когда солнце покажется из-за горизонта, надеялся, что вместе с рассветом рассеется наваждение – все окажется сном, и солнце выглянуло. Черное, как тот беззубый и безгубый рот в электричке. Черное солнце оторвалось от горизонта, и Горчинский никак не мог понять, почему становится светло, как обычным утром, почему светлеет небо от этого черного солнца. Оно восходило слишком быстро. Уже через несколько минут было почти в зените. Черное солнце напоминало Горчинскому черноту выключенного монитора, в котором можно разглядеть свое отражение. Не добравшись до зенита, солнце стало увеличиваться, пока не стало таким огромным, что стекло окна кухни Горчинского стало похоже на этот самый выключенный монитор. Горчинский сделал два шага назад. Чернота за окном моргнула, как бывает, когда нажимаешь кнопку питания на мониторе. В левой раме окна чернота исчезла, но это был не тот знакомый вид из окна, к которому привык Горчинский. Он попытался открыть окно, но ничего не вышло. Горчинский понял, что он смотрит в монитор, и в подтверждение его мыслям в правой раме окна появился еще один незнакомый район Москвы.