Горчинский сел на пол и уставился на два вертикальных монитора перед собой. Он подумал, что было бы неплохо, если бы изображение стало черно-белым, чтобы не мелькала случайная мысль, дескать, там за окном реальность. Москва сбросила с себя краски и предстала перед Горчинским в черно-белой наготе. Стоило Горчинскому подумать, что он хочет видеть, и та вселенская камера видеонаблюдения, с которой велась трансляция, послушно последовала за мыслью Горчинского. Он бродил по черно-белому центру Москвы, вниз по Тверской к Охотному Ряду, по другой стороне вверх до Пушкинской и там по Тверскому бульвару до Никитского и до Арбата, до конца старого, направо до Новинского и еще раз направо, и через новый Арбат обратно, по Воздвиженке до Библиотеки Ленина, дальше через Сапожковскую площадь в Александровский сад. Горчинский искал человека в шляпе и был уверен, что он бродит где-то здесь, но нашел его только в Камергерском переулке. Тот шел в сторону Кузнецкого Моста, и как Горчинский ни пытался забежать вперед, наблюдать получалось только со спины. Дойдя до пересечения с Большой Дмитровкой, человек в шляпе обернулся, и Горчинский увидел знакомый безгубый рот в улыбке и черные глаза без зрачков. Незнакомец махнул, приглашая следовать за ним. Мониторы окна моргнули, зарябили, изображение на несколько секунд пропало, а когда появилось вновь, Горчинский не мог определить, где в Москве находится окно той кухни, которую он теперь видит. Он пытался переключиться на общий план дома, но теперь вселенская камера его не слушалась и позволяла только немного приближать или удалять картинку.

Кухня была маленькой, Горчинский предположил, что квартира находится в «хрущевке» на окраине Москвы, где такие дома еще могли сохраниться. Человек, сидящий на стуле за столом в застиранных спортивных штанах, выцветшей до розового когда-то красной футболке и тапочках, занимал почти все пространство кухни. Он в чем-то ковырялся кухонным ножом для овощей. Горчинский не мог разглядеть, что именно лежит перед ним на разделочной доске, и подумал, что было бы неплохо переключиться на вид сверху. Тут же появилась картинка сверху. На разделочной доске лежала сгнившая голова Ваксы-мусорщика. Человек аккуратно счищал с черепа ножом трупную гниль. Горчинский подумал, что хочет увидеть лицо этого человека. Вид поменялся. На Горчинского взглянул черными без зрачков глазами и улыбнулся безгубым ртом преследовавший его в последнее время незнакомец. «Он меня преследует или это я преследую его?» – спросил сам себя Горчинский. Незнакомец открыл огромный черный рот без зубов, без губ, без языка, и Горчинский услышал: «Никто никого не преследует». Рот не шевелился, произнося эти слова. Незнакомец продолжал ковыряться в голове Ваксы-мусорщика, смотрел на Горчинского или, как показалось, в Горчинского и не закрывал теперь рта.

– Кто ты? – спросил Горчинский.

– А ты кто? – спросил в ответ незнакомец.

Слова не звучали, слова шелестели, словно листья на ветру, и этот ветер шумел из черного рта; Горчинский чувствовал его на своем лице.

– Я смотрю на тебя.

– Ты смотришь в себя. Это я смотрю на тебя. Я безумие.

– То есть имени у тебя нет, – Горчинский усмехнулся.

– Ни у чего нет имени, ни у смерти, ни у жизни, ни у любви, ни у ненависти. У всего этого есть последствия, образы, цвета и смыслы. Я безумие.

– Я сошел с ума?

– Я не твое безумие. Я в принципе – безумие. Твое безумие тоже взросло, за это не переживай. Ты колосок, созревший сочный колосок на плодородной земле. Идет последняя жатва, и этот год урожайный, не находишь?

Он встал из-за стола, взял с разделочной доски голову Ваксы-мусорщика и пошел в комнату. Горчинский последовал за ним.

Комната была абсолютно пуста, если не считать многочисленных полок по стенам, на которых стояли многочисленные сгнившие головы.

– Можешь звать меня Лик. Такой у безумия лик. – Он поставил голову Ваксы-мусорщика на полку рядом с двумя другими головами, показавшимися Горчинскому знакомыми.

Горчинский вгляделся и узнал старуху и Катю Коржикову.

– Вот они, три колоска из пяти последних. Еще два – и жатва будет закончена, – Лик погладил голову Ваксы-мусорщика и вытер ладонь, испачканную разложившимся мясом, об штаны.

– Ты говоришь, последние колоски, сколько остальных? – спросил Горчинский.

– Бессчетное множество, – ответил Лик и пошел на кухню.

Он снова сел за стол, взял нож в руку и продолжил:

– Малое безумие, годами копившееся в мире, не стало нормой, пока не стало считаться безумием. Оно породило большое безумие, большое безумие копилось, пока не перестало пугать и шокировать. Оно перестало своим существованием вызывать даже удивление, чудесным образом преобразилось, стало новостью, новостным сюжетом не самой первоочередной важности. Большое безумие породило монструозное безумие, и вот теперь уже оно становится обыденным. Творится ад, но люди видят только отблески пламени этого ада и даже тут находят повод веселиться. Любовник расчленил любовницу и съел ее внутренности – ах, какие страсти, говорят люди, наверно, он сильно ее любил. Вот наш знакомый Вакса-мусорщик, так восхищавшийся гаммами и палитрами… что скажут, если узнают о его увлечениях? Скажут – ах, наверно, у него было трудное детство, насилие в семье и безысходность. И вот монструозное безумие, еще два колоска – и станет безумием тотальным. Не будет новостных сюжетов, некому будет говорить – ах, наверно, все это потому… Обретет чудовище голову, глаза и шагнет, и пройдется по всем семи холмам безумного города, а дальше отправится в странствие по миру. Превратится тотальное человеческое безумие в ничто, потому что больше некому будет считать происходящее безумием. Смерть, разложение, мрак души человеческой, тьма сознания породят новый мир. О! Это будет чудесный мир, мой друг. Наконец-то человек будет счастлив, потому что сможет творить все, что захочет, и не будет над ним законов ни человеческих, ни божьих, ведь и бог стал безумен из-за того, что тысячелетиями пытался справиться с безумием.

Лик медленно провел ножом себе по горлу. Горчинский ожидал, что хлынет кровь, но порез был чистым, будто на трупе, из которого выкачали всю кровь. Лик резал дальше, медленно, с наслаждением, пока нож не коснулся шейных позвонков. Так же медленно и аккуратно он провел ножом вокруг шеи, вокруг позвонков. Лик положил нож обратно на разделочную доску и руками повернул голову. Горчинский услышал хруст. Лик продолжал крутить голову руками из стороны в сторону, будто наслаждаясь ощущением, до тех пор, пока голова не отделилась от тела. Лик положил голову на разделочную доску.

– Теперь у чудовища есть голова, – сказал рот на отрезанной голове. – Ему осталось заиметь глаза и открыть их. Вот его глаза, – безголовый труп показал пальцем на Горчинского.

– Почему? В чем мое безумие?

– Ты наблюдал, мой друг. Ты сделал что-нибудь, дабы остановить безумие, творящееся перед тобой? Ты наблюдал, ведь ты глаза чудовища. Ты большее безумие, чем то, что видел сам.

Лик отнес свою голову в комнату и поставил на полку рядом с головами Ваксы-мусорщика, старухи и Кати Коржиковой. Голова Лика закрыла рот, закрыла глаза, безголовое тело обмякло и рухнуло на пол.