— Не знаю. Заеду к Ольге, а там посмотрим. Что‑нибудь придумаем. Соня на меня не обиделась? Надеюсь, я не очень ей помешала. Она, наверно, думает, что я с тобой заодно.

Мать закурила. Я встал и пошел за пепельницей, но она тоже встала и сказала, что ей пора.

— Что, так сильно спешишь? Как хоть его зовут?

Я остался стоять посреди комнаты и слышал, как хлопнула входная дверь, как тронулась ее машина. Потом снова наступила тишина. Тут вошла Соня.

— Это имеет определенное название, — сказала она.

— Все имеет название. Ты о чем?

Она повернулась спиной, чтобы я застегнул ей платье.

— Трахаться с собственной матерью, это как называется?

— И как ты догадалась? — хмыкнул я, застегивая ей молнию.

Она была не первая, кто заводил эту шарманку. Как только отношения с женщиной начинали портиться, она обязательно выруливала на вопрос о моей матери. Ничего нового. Рано или поздно все они на этом ломались. И ничего тут нельзя было поделать.

Я предложил Соне пойти куда‑нибудь поужинать, прежде чем присоединиться к остальным, но она сказала, что у нее сейчас кусок в горло не полезет.

— Из‑за меня или из‑за диеты?

— Вот что я тебе скажу: ты меня с кем‑то путаешь. Я как будто расплачиваюсь за грехи другой женщины.

— Можешь думать все, что угодно. Ты имеешь право на собственную версию. Можешь даже найти, на что пожаловаться, если немного напряжешь извилины. Чем ты рискуешь? Ты хочешь, чтобы я принес тебе свои извинения? Или чтобы я закрывал глаза, когда тебе удобно? Скажи, что доставит тебе удовольствие? Что я должен делать? Вытирать тебе между ног, когда ты приходишь в себя? В чем именно состоит моя роль? Или тебе нужно мое благословение?

Она смотрела на меня со всей яростью, на какую только была способна, но тут земля вдруг покачнулась у нас под ногами. Это длилось несколько секунд. Землетрясение, и довольно сильное. Со стен попадали картины, повалились предметы, затрещали лампы, а от земли пошел жуткий гул. Это было уже третье землетрясение с начала года. Нам еще даже не успели выплатить страховку за окно, которое разлетелось вдребезги на День Всех Святых, а тут опять.

Было такое ощущение, что по квартире пронеслась стая дерущихся кошек.

Соня рухнула в кресло, а я стоя переводил дух. На улице завыли сирены, вдалеке залаяли собаки.

— Я знала. Я чувствовала: что‑то должно произойти. Я чувствовала, что это плохой день. И ты не брал трубку.

— Подумай лучше о том, что целые деревни провалились под землю, — сказал я, ставя на место мебель. — Подумай о разлившейся нефти, об ураганах, о наводнениях. О войнах, которые вот‑вот разразятся. Что же, все дни плохие? Подумаешь, маленькое землетрясеньице.

— Но ты хоть понял?

— Что понял?

— Что мы в любой момент можем умереть.

По крайней мере, у нее прошло мстительное настроение. Потом потихоньку смолкли сирены, угомонились собаки, и я развесил по стенам все картины.

— Ты понимаешь, что это могли быть наши последние мгновения, а мы их провели так гадко? Ведь мы могли уйти из жизни, ненавидя друг друга. Это не заставляет тебя задуматься?

— Да нет. О чем тут задумываться? Скажи‑ка лучше, тебе не кажется, что пахнет газом?

Я пошел на кухню и наклонился над плитой. Поженившись, мы долго и старательно ее выбирали. Только это было все равно что купить «роллс‑ройс» и ездить на нем к соседям через улицу, — мы почти никогда не ели дома. Я искал утечку газа, когда Соня вдруг подошла сзади, прижалась ко мне и сомкнула руки у меня на груди.

— Неужели ты и вправду ни о чем не задумался? — прошептала она, ухватившись за меня, как за надувной матрац во время шторма.

Зажатый между Соней и плитой, я вцепился в медный кран, опустил голову и закрыл глаза. Как будто забыл, что мы не делали это очень давно. Как будто не думал о землетрясении и о Сониных уговорах, хотя она таким образом просто защищалась. Разве не нужно каждое мгновение жизни воспринимать как последнее, относиться к нему как к предсмертной сигарете осужденного — сигарете, про которую говорят, что она — наивысшее наслаждение, что лучше ее ничего нет в жизни. Разве не нужно стремиться в небо вместо того, чтобы ползать по куче мусора? Разве не нужно соотносить себя со всем, что нас окружает? Я чувствовал, как меня пронизывает дрожь, пока Соня нежно ласкала мне живот.

— Соня, послушай… — начал я тоном умирающего. Желание, точно яд, растекалось по моим жилам, у меня свело челюсти, подкашивались ноги.

В последний раз, когда мы трахались, она потом всю ночь объясняла, что мы непременно преодолеем это испытание, потому что мое тело многое ей рассказало и она теперь совершенно убеждена: все встанет на свои места и мы забудем эту неприятную историю. В такой ситуации я предпочитал не трахаться с ней вовсе, раз мое тело рассказывает ей невесть что — мне‑то будущее виделось скорее в мрачном свете.

Она развернула меня лицом к себе и снова обвила руками, положив голову мне на грудь.

— Молчи, не говори ничего, — прошептала она.

— Я молчу.

Мы занимались сексом стоя, прошло минуты три — и тут появилась моя мать.

Нетвердой походкой она добралась до середины кухни. Мы вздрогнули и замерли на месте. Соня выругалась сквозь зубы, мы отскочили друг от друга и кое‑как привели себя в порядок. Соня спряталась за барную стойку, чтобы натянуть трусики. Мать искала нас глазами.

Тут я заметил, что голова у нее в крови.

— Авария, — сказала она. — Я спокойно ехала. Подъемный кран упал прямо посреди дороги.

Я усадил ее в кресло.

У нее была широкая рана на лбу, кровь заливала лицо. Я хотел отвезти ее в больницу, но она наотрез отказалась, — потому что не хочет, заявила она, чтобы ее изуродовал какой‑нибудь дежурный коновал.

— Она права, — подтвердила Соня, мрачнея на глазах. — Я позвоню Борису.

Натужно улыбаясь, мать прижимала ко лбу махровое полотенце, я держал наготове другое.

— В городе полно аварий, — проговорила она. — «Скорая помощь»? Ну уж нет, благодарю покорно.

Я гадал, видела она или нет, чем мы с Соней занимались. Неприятная ситуация, но она, кажется, ничего не успела заметить.

— Тебе не лучше? — спросил я, беря ее за руку.

Она стала извиняться, что причиняет нам столько хлопот, но я ее успокоил. Соня ходила взад‑вперед по саду, прижав к уху трубку.

Мать повела носом:

— Тебе не кажется, что пахнет газом?

Я снова пошел на кухню. Увидев мать в крови, опять подумал: разве это жизнь? Ну и влип же я! И снова все мне показалось нелепым и бессмысленным. Наша жизнь с Соней была нелепа и бессмысленна.