Она села и взглянула на колесничего, который пытался подняться на ноги. Не осмелится ли он бросить на неё укоризненный взгляд? Но он был хорошо обучен общению с царственными особами и знал своё место.

— Я умоляю Ваше Высочество простить мою неуклюжесть, — вздохнул он, покачнувшись и схватившись за колено. — Я от всей души молю, чтобы Ваше Высочество не пострадали.

— Нет, только слегка ушиблась и вся в грязи. Дай мне руку.

Он протянул мозолистую ладонь, помог ей встать и принялся неуклюже топтаться вокруг, видимо, раздумывая, должен ли он отряхивать царевну. Хатшепсут не знала, злиться или смеяться над этим несчастным, которого она на время поездки разжаловала из возниц.

— Ты ранен? — резко спросила она, заметив, что колесничий осторожно сгибает и разгибает колено.

— Кажется, нет, Высочайшая. Я вроде подвернул ногу, но умоляю вас не беспокоиться.

— А что с лошадьми?

Оба посмотрели на север, где в клубящемся облачке пыли можно было с трудом разглядеть лошадей. Возница снова вздохнул.

— От колесницы осталось совсем немного, царственная госпожа. Когда они доломают всё, им станет нечего бояться и они остановятся пастись. Я пойду за ними.

— А ты можешь идти?

Он шагнул и осмелился улыбнуться:

— Да, всё в порядке.

Хатшепсут посмотрела на него и с трудом сдержала улыбку — он был грязный и ободранный, его шенти[36]сбилась, а глаза смотрели в сторону.

— Наверно, мне стоит больше прислушиваться к твоим предупреждениям, Неб-ири.

— Если Ваше Высочество сочтёт нужным, — осторожно ответил тот. — Но моя госпожа храбра, как лев.

— Да, и вот до чего довела нас моя храбрость. Иди поймай этих красивых скотов, поезжай во дворец и привези мне другую колесницу. Я пойду вон к тому святилищу и буду ждать тебя.

— Хорошо, моя госпожа, я управлюсь быстро.

Он захромал на север, а Хатшепсут, перекинув через руку порванный и грязный плащ, направилась через раскалённые пески к сложенному из земляных кирпичей небольшому святилищу Аменхотепа I[37], которое стояло у подножия скал близ обрушившихся колонн храма Неб-Хепет-Ра. Теперь она могла смеяться вслух.

В маленькой, прокопчённой дымом вечно горящего очага винной лавке, затерявшейся в Городе Мёртвых, над остатками полуденной трапезы сидел молодой человек. Перед ним стоял почти пустой кувшин — судя по остаткам пищи на блюде, он предпочёл вино еде. Это был высокий мужчина лет тридцати. Он не отличался красотой, но его внешность обращала на себя внимание — у незнакомца были широкие кустистые брови и резкие морщины, подобно шрамам сбегавшие от носа к уголкам рта. Его квадратные плечи и жилистые руки, обхватившие чашу, производили впечатление грубой силы; чёрные глаза блестели, словно он радовался какой-то шутке. На нём был серебряный головной убор, сверкавший даже в тусклом полумраке так, что глазам было больно, поэтому не было заметно, что шенти на нём из обыкновеннейшего полотна, а нагрудное ожерелье и браслеты не золотые, а позолоченные. Кроме него, в лавке никого не было, если не считать толстого хозяина, который мыл посуду в углу и внимательно рассматривал своего посетителя.

Дверь лавки отворилась, звякнул колокольчик. Очень худой человек, в руках у которого были приспособления для письма[38], подошёл к хозяину.

— Кто-то здесь звал писца Сенмена?

Хозяин указал мокрым пальцем на молодого человека в углу и возвратился к своей посуде. Слегка приподняв брови при виде роскошного серебряного убора, писец подошёл к низенькому столику, за которым на грубой тростниковой циновке сидел, подогнув под себя одну ногу, посетитель. Слегка обескураженный безучастным поведением незнакомца, писец неуверенно спросил:

— Ты просил о моих услугах?

Посетитель ответил не сразу. Он пристально поглядел на стоявшего с таким видом, будто его что-то позабавило, а затем, к удивлению писца, рассмеялся.

— Подойди, Сенмен! — наконец сказал он. Его голос был глубоким и звучным, но странно надтреснутым, словно звук колокола с изъяном. — Ты не узнаешь родного брата?

— Сенмут![39]— Писец отодвинул блюдо с объедками, чтобы расчистить на столе место для своих принадлежностей, и уселся, скрестив ноги, по другую сторону стола. — Во имя Амона! Я не знал, верить ли своим глазам, подумал, что ошибся в этом полумраке. Прошло пять лет... нет, шесть, а то и больше... Клянусь всеми богами, на тебе не было серебряных одежд, когда ты покинул Фивы! — Не скрывая зависти, он посмотрел на голову брата и нагнулся к нему, опершись о локоть. — Что привело тебя из Гермонтиса[40]?

— Хеб-Сед, конечно.

— Хеб-Сед!

— Ну конечно. Монту[41], возможно, не столь великий бог, как некоторые другие, которых можно было бы назвать, но вряд ли он мог бы прозябать в своём храме, когда остальные собираются здесь на празднество. Он приплыл вчера с подобающей свитой.

— И с каких пор храмовый писец входит в эту свиту?

Сенмут ухмыльнулся:

— Я больше не храмовый писец, мой бдительный братец. Я теперь Главный пророк[42]Монту в Гермонтисе.

— А я — хему-нечер, Первый раб Амона[43], — с издёвкой подхватил Сенмен, — у меня сорок рабов, и я распоряжаюсь всем имуществом Амона, и его хранилищами, полями и садами, скотом и его большим храмом, что за рекой.