Москвичам был известен кабак у Лобного места под именем «Неугасимой свечи», или «Под пушкой» (рядом стояли пушки). Популярен был также кабак «Каток» у Троицких ворот Кремля, куда заходил даже Петр I выпить чарку пенника, и здесь он получил внушение от одного старика за то, что выпил чарку, не перекрестившись. Любили москвичи Петровское кружало на Петровке и соседний с ним кабак «Татьянка», который вошел в народные песни.

Татарское слово «кабак» означало «откупное питейное заведение, где продаются и тут же распиваются спиртные и хмельные напитки». Правда, Петр I приказал называть кабаки, что были почище, на иностранный манер «австериями». Но название не прижилось. Сам царь-плотник, пока не переселился в выстроенный на иноземный лад Петербург, любил заглянуть в кабак, то бишь первую открытую австерию, в Китай-городе, в палатах прежней придворной аптеки, – выпить рюмку анисовой водки и закусить кренделем (потом в этом помещении размещался Московский университет и первая при нем гражданская типография). Примеру императора следовали многие военные и гражданские чины. Другая австерия находилась на Никольской, близ Ветошного ряда.

Мороз трещал вовсю 19 января 1676 года. На площади, перед кремлевскими царскими теремами, грелись у пылавших костров промерзлые возницы боярских колымаг, пока именитые вельможи утешались в комедийной палате театральными представлениями лицедеев странствующей немецкой труппы Ягона Готфрида Григори.

Сцена была устроена полукругом, украшена декорациями и отделялась занавесью от зрительной залы. Оркестр составляли орган, скрипка, флейты, литавры и барабаны. Царское место было устроено на возвышении, обитом красным сукном. За ним тянулась галерея, отделенная золотой решеткой, – для царского семейства. Далее шли места для почетных бояр, боковые же пространства предназначались для менее сановитых персон, удостоенных чести присутствовать при комедийном действии. Давали драму «Блудный сын», сочиненную Симеоном Полоцким – любимым проповедником и поэтом Алексея Михайловича.

В этот день очень недомогалось его царскому величеству, но он не хотел лишать молодую царевну, царевен и вельмож всеми любимого театрального представления. Наталья Кирилловна, вся радостная, сияющая красотой и драгоценными нарядами, слегка приотворила свою решетку, чтобы лучше следить за комедийным действием. За ее спиной, немного в тени, сидела старшая падчерица, царевна Евдокия. Она со вздохом заметила тетке, царевне Татьяне Михайловне:

– Смотри, родимая, точно белая ширинка[5], бледен царь батюшка! Ни кровинки нет на его ясном личике.

– Давно сердечному неможется, – прошипели змеиные губы боярыни Хитровой.

– Не твоя забота, – оборвала ее старая царевна.

Татьяна Михайловна была старше брата, любила его безгранично и была недовольна его браком с незнатной Нарышкиной. Но, гордая, державная, она не могла допустить, чтобы старая боярыня Хитрова осуждала царицу.

– В день твоего ангела, царевна, недужилось его царской милости, – настойчиво продолжала неугомонная Анна Петровна. – Тогда уже говорили, что лучше ему поберечься.

– Скажи еще, я виновата, что братцу недужится, – с сердцем ответила царевна и, нагнувшись к уху Натальи Кирилловны, что-то спросила.

– Уж я просила, молила отложить действо, а он никак не хотел соглашаться, – ответила та, беспомощно разводя руками.

Грозно сверкнули на говорившую два черных глаза и, несмотря на оглушительные звуки труб и барабанов, окружающие ясно услышали слова: «Надо уметь хотеть, уметь любить, оберегать». Грустно склонила царица свою хорошенькую головку, и крупные слезы покатились по блестящему запястью.

– Что озорничаешь без толку? – сурово остановила старая тетка свою любимицу, царевну Софью.

– Правду говорю: совсем измучат веселые приспешники батюшку.

В эту минуту необычно зашевелились всегда степенные, тяжеловесные на подъем бояре. Лихачев бросился торопливо спускать занавес. Государь с трудом встал, опираясь на руку Матвеева, и, медленно двигаясь, вышел из комедийной палаты. Царица со стоном бросилась из-за решетки вслед за супругом. За ней поднялось, заговорило, загалдело все собрание. Князь Юрий Алексеевич Долгорукий посоветовал всем, кто не имел права следовать за царственной четой во внутренние покои, тихо, без шума удалиться.

И развезли по Москве именитые царские гости лихую весть: царю батюшке сильно недужится! Приуныла Белокаменная. Перестали пировать благодушные москвичи, не видно более боярских нарядных выездов. Заглохли улочки в приходе Никиты на Столпах – не едет по ним царская колымага, не подъезжает она более к хоромам боярина Матвеева. Темны его палаты, не ждут в них, как еще недавно бывало, царского посещения. Болеет царь, тяжело болеет. Слышно, уже с постели не встает.

Приуныли и жители Немецкой слободы, призадумались гости почтенные, любимые собеседники и друзья Артамона Сергеевича. Хорошо жилось им до сих пор в пределах северной державы. Жаловал, в чести держал их тишайший царь Алексей Михайлович. Что-то будет теперь при его наследнике? Очень молод он, хотя государь всюду уже берет его с собою, и два года тому назад «объявил» его, по русскому обычаю, в соборе. Тогда иностранцы очень подивились этому обряду. В Успенском соборе царь, с возвышения, устланного коврами, «объявил народу» своего старшего сына Федора. Патриарх говорил речь, благословил и кропил святою водою царевича. В ответ юноша тоже говорил речь, кланялся сначала отцу государю, потом патриарху и на все четыре стороны – присутствующим боярам и народу. С этого времени его стали считать наследником отцовского престола, хотя все знали, что самодержавная власть позволяла государю назначить своим преемником любого из сыновей.

Младший царевич Петр, чудо-ребенок, с трех лет уже опоясался игрушечным мечом и ни днем, ни ночью с ним не расставался. Даже клал его с собой в постель, когда после больших усилий его мамушке, княгине Ульяне Ивановне Голицыной, удавалось уложить спать развозившегося шалуна. Много знатных толков ходило по столице о прелестном ребенке и о прекрасных душевных качествах его матери царицы и всей ее родни.

Другое передавали потихоньку о враждебной стороне. Народ ненавидел семью Милославских, их родичей, друзей и приспешников. Темной тучей поднимались эти носители стародавних преданий над ласковым образом царевича Федора.

Крамола росла и зрела в тиши кремлевских палат, пока преданные слуги проводили бессонные ночи около безнадежно больного самодержца. Молод был еще Тишайший. Мог бы еще долгие годы править своим царством, но Господь судил иначе. Последняя надежда на облегчение исчезла. Безмолвствовал убитый горем Матвеев. Горько плакал у изголовья умирающего родителя царевич Федор. Без чувств лежала у ног обожаемого супруга кроткая царица. Ее отец, все близкие молились и думали только о величии смертного часа, о таинственном преставлении души их царя и друга от земли на небо.