Итак, если я намеревался удалить Марине опухоль мозга, не нарушив ее способности производить и понимать речь, требовалось составить топографическую карту покрывающей ее большие полушария мантии со всеми индивидуальными особенностями и исследовать на предмет безопасных для моего скальпеля и наоборот, чувствительных речевых зон, куда вторгаться нельзя, чтобы не повредить речевую функцию. Но для этого женщина должна находиться в сознании и направлять мои поиски описанием своих ощущений. Словом, мне предстояло произвести церебральное картирование для поиска крошечных островков мозговой ткани, которые можно рассечь, не повредив речевую функцию, и использовать их как порталы для проникновения глубоко в мозг пациентки.

Я предупредил Марину и ее мужа, что во время операции по удалению опухоли она будет в сознании. От нее требовалось давать мне знать, в каких точках можно рассечь мозговую ткань ради доступа к опухоли безопасно для ее способности речи. А поскольку Марина – билингвал, каждую точку придется проверять дважды: сначала на предмет речи по-английски, а потом – по-испански.

Прошло три недели, и вот я стою у операционного стола в ожидании, когда Марина откроет глаза. Мы погрузили ее в сон на первый этап операции, пока срезали в нужном месте волосистую часть кожи головы, вскрывали череп и открывали твердую мозговую оболочку. Производить эти манипуляции без общей анестезии было бы слишком болезненно. А поскольку мозг не ощущает боли, потому что не имеет чувствительных нервных окончаний, анестезиолог уменьшал подачу седативного препарата, подготавливая мне условия для работы.

– С возвращением, – поприветствовал я Марину, – как вы себя чувствуете?

– Мутит, как с похмелья. А там что… уже открыто?

– А как же… Дайте мне знать, когда будете готовы, – отозвался я.

До операции мы с Мариной несколько раз проходились по всем этапам, и она точно уяснила, что от нее требуется.

Теперь я держал в левой руке электрический стимулятор – приспособление, по форме и размерам напоминающее перьевую авторучку, разве что на кончике «перо» раздваивается, как язык у змеи, на два кончика, между которыми пропускается слабый разряд электрического тока. Он воздействует на нервные клетки как электрошокер и позволяет временно «парализовать» крохотный участок мозговой ткани. Мозг не почувствует моих прикосновений, нет у него способности чувствовать, что его трогают, режут или производят с ним какие-либо манипуляции. Однако «оглушенные» током нейроны моментально впадают в ступор, и в результате мозг утрачивает функцию, за которую они отвечают.

Нейрофизиолог попросил Марину сосчитать до десяти. Она сосчитала. Он попросил пропеть алфавит. Она пропела. Потом проделать и то и другое по-испански, на ее родном языке. Получилось. Женщина без запинки назвала все цифры от одного до десяти и пропела все буквы испанского алфавита. Значит, можно начинать.

Вот я опускаю электростимулятор и прикасаюсь к микроучастку на внешнем крае зоны Вернике, парализуя находящиеся там нейроны. Нейрофизиолог задает Марине контрольные вопросы из заготовленного списка сначала по-английски, потом по-испански, и на все она отвечает бегло. Затем показывает разные предметы и просит сказать, что это. Ответы женщины безошибочны. С речью все в порядке.

Следовательно, делаю я вывод, этот микроучасток безопасен для вторжения. Если придется делать разрез здесь, мой скальпель не причинит вреда речевой функции Марины. Чтобы пометить его, я кладу сверху крохотный белый квадратик, невесомый, как конфетти, прямо на поверхность мозга. А поскольку она скользкая и влажная, никакого клейкого вещества не требуется, квадратик и так сразу пристает к нужному месту.

Перехожу к сопредельному участку. Тем временем Марина по просьбе нейрофизиолога нараспев произносит английский алфавит. Я жалю электростимулятором клетки мозга, а пациентка, не сбиваясь, продолжает выпевать буквы. Затем она снова плавно выводит алфавит, но уже испанский. Жду, пока пропоет его наполовину, и прижигаю участок своим прибором. Женщина останавливается на букве N моментально, словно я нажал выключатель. Речь парализована.

Значит, сюда мне хода нет. Я помечаю этот микроучасток квадратиком «конфетти» красного цвета с буквой S – это знак, что здесь запретная зона для Марининого испанского.

Через час влажно поблескивающая поверхность мозга Марины покрывается густой россыпью белых и красных конфетти – это своего рода топографическая карта области коры, отвечающей за речевую функцию. Квадратики с буквой E отмечают микроучастки, критически важные для речи на английском языке, а помеченные буквой S – для речи на испанском. На некоторых проставлено E/S – значит, эти места важны для речи на обоих языках. Белые конфетти отмечают «рабочие» микроучастки, здесь я смогу пройти скальпелем вглубь мозга, чтобы добраться до опухоли, но при этом не лишу Марину дара речи.

Теперь, когда «рекогносцировка» закончена, я приступаю к собственно нейрохирургическим манипуляциям. На «белом» микроучастке скальпелем создаю вглубь канал диаметром не более 3 мм. Он настолько узкий, что мне приходится прибегнуть к нейровизуализации – не могу же я действовать вслепую. «Глазами» мне служит оптическая система хирургической навигации. Она в реальном времени показывает трехмерные изображения Марининого мозга изнутри, чтобы я видел, что делаю.

Углубляюсь примерно на 5 см и достигаю края новообразования. Откладываю скальпель и вооружаюсь аспиратором. Откачиваю столько опухолевой массы, сколько возможно при доступе к ней под этим углом. Трубка аспиратора жесткая, а точка доступа окружена красными конфетти, куда мне нельзя вторгаться, а потому я не смогу изменить положение трубки или вывернуть под другим углом, чтобы выбрать всю инородную массу. Значит, потребуются еще «коридоры», уже с других «белых» порталов, позволяющие подобраться к проблеме с другой позиции. Осторожно врезаюсь в мозговую ткань, ни на миг не ослабляю внимания и постепенно, проникая к опухоли с разных точек доступа, удаляю ее.

На протяжении всей процедуры Марина, подчиняясь указаниям нейрофизиолога, то разговаривает, то напевает. А я знай себе проделываю дырки в ее мозге, пока он, весь испещренный каналами, не начинает смахивать на швейцарский сыр. Иначе нельзя, опухоль так искусно запряталась, что приходится атаковать ее с разных сторон. Всякий раз, как Марина внезапно замолкает, я тоже останавливаюсь и отдергиваю скальпель от драгоценных участков коры, которые отвечают за ее речь. Мы с Мариной вместе проводим операцию, словно она – коллега-хирург и направляет меня. Ее голос для меня – команда «Действуй!», ее молчание – «Стоп!».

Еще через три часа я уже накладываю последний стежок на кожу головы, чтобы сокрыть все, что натворил под крышкой черепа. Впрочем, это не конец. Хотя налицо все свидетельства, что мое хирургическое вмешательство не повредило речевой функции пациентки, я не успокоюсь, пока не осмотрю ее, когда она выйдет из наркоза – мне нужно удостовериться, что Марина способна говорить со мной на своих двух языках и понимать, что говорю ей я.