благодаря личным связям. Очень забавно заканчивались перебранки австрийцев с баварцами, когда они обзывали друг друга «пруссаками», употребляя принятое на юге Германии ругательство по отношению ко всему духовно чуждому.

Меня поражало, насколько сильно ненавидели друг друга баварцы и австрийцы. Для обычного простолюдина не было более серьезного оскорбления, если утверждалось, что «грубые» баварцы и «ворчащие» австрийцы имеют одни и те же корни. Баварцы считали себя прилежными, солидными и храбрыми, а австрийцы – мудрыми, утонченными и остроумными. И в этих самооценках они были правы.

Южнонемецкие унтер-офицеры и северогерманские офицеры творили по отношению к чувствительным и склонным к обидам австрийцам много несправедливостей. Австрийцы с наслаждением играли роль униженных и оскорбленных. Но их «чужих» начальников ничто так не раздражало, как эти постоянные жалобы, стенания, брюзжания и нерешительность. Командиры редко или слишком поздно осознавали, что слезливость является частью натуры австрийцев, что их общительность и словоохотливость при невыгодных для них обстоятельствах исчезают. Там, где уроженец из Северной Германии ожесточался, а баварец злился, австрийцы начинали жаловаться и слезливо причитать, ругаться и пререкаться. Но они не бычились, и к ним быстро возвращалось присущее им веселое настроение. В них было что-то детское и одновременно что-то стариковское. Они могли целый день хмуро тащиться за повозками по колосящимся полям, ругаясь при каждой остановке и выходя из себя при малейшем препятствии, но как только вечером им выдавали по пакетику сладостей или просто сигареты, к ним немедленно возвращалось хорошее настроение. Австрийцы сразу же начинали витать в облаках, обсуждая планы на отпуск, мечтать о замене, окончании войны и возвращении домой.

Они не верили в победу, и это неверие распространялось среди представителей других землячеств, прежде всего среди уроженцев Северной Германии. «Все может быть, – пожимали плечами последние, – австрийцы не надеются на победу». Такие настроения объяснялись различными причинами. По большей части это была зависть, которая не позволяла им согласиться с тем, что северные немцы способны создать великую империю. С другой стороны, так думать их побуждал собственный несравнимо больший опыт, приводивший к пессимистическим настроениям. По личному и политическому уровню образованности австрийцы стояли значительно выше, чем баварцы и швабы. При Габсбургах[34] они были мировой державой. Их отцы и деды, а частично и они сами, сражались и правили на огромных пространствах: от Лемберга до Ускюба[35], от Зальцбурга до Дебрецена[36]. Они изучили особенности славянских и балканских народов и не доверяли германскому образу мыслей, считая, что немцы еще не доросли до того, чтобы удерживать и приумножать добытое силой.

Мне постоянно приходилось удивляться глубине познаний обычных австрийских простолюдинов в истории и географии, экономике и внешней политике. Просто поразительно, насколько естественно и мудро они вели себя в незнакомых условиях. После печального опыта, приобретенного совместно с соотечественниками из Северной и Южной Германии на территории половины Европы, меня не переставало изумлять умение австрийцев ценить чужое. Прежде чем отвергнуть, они сначала пробовали, если их что-то привлекало, то австрийцы обсуждали это между собой, ничего не принимая на веру.

Однако у этих преимуществ были и слабые стороны, прежде всего отсутствие уверенности в себе, болезненное недоверие к немцам из Германии и лень. Такие качества не пользовались уважением у их товарищей по оружию. Как солдаты они были малопригодны для использования на передовых линиях пехоты, поскольку излишне нервничали и боялись. Гораздо лучше австрийцы чувствовали себя в подразделениях, применяющих тяжелое оружие, в частности, в артиллерии, и располагающихся позади пехоты. Здесь они работали старательно и точно. Но стоило появиться одному единственному танку, как их охватывала паника.

Мои слова похвальбы и порицания не относятся к венцам. Как и представители других крупных городов, учитывая их обычаи, политические воззрения и физическую подготовку, они не были пригодны для армейской службы. Они походили на индустриальных рабочих и летчиков на земле: много говорили, но мало делали. Их нельзя назвать трусливыми, просто когда дело доходило до дела, то в решающий момент душа и тело отказывались им повиноваться.

Таким образом, австрийцы не верили в то, что в политической пропаганде называлось «окончательной победой». Но они не были уверены и в нашем поражении, будучи убеждены в том, что наступит некий компромисс в виде уступок со стороны западных держав и крушения России. Видимо, в свое время им приходилось идти на многие компромиссы, но они так и не поняли важности политического компромисса и его значения для приближения идеала. Теперь они, конечно, раскаиваются в том, что встречали Гитлера как полубога. Впоследствии австрийцы пришли в ужас от того, насколько ловко использовала гитлеровская пропаганда их любовь ко всему имперскому.

Таким был и маляр Вилли Рюкенштайнер, умный очкарик, служивший в армии с первых дней присоединения Австрии к Германии, но в то же время в развязывании войны обвинявший Гитлера.

– И как это соотносится со страдающей натурой человека, постоянно ведущего войны? – спросил я его.

– Мы не были за Гитлера, – ответил он.

– Но я читал и видел собственными глазами, как ликовала Австрия, когда наши части вошли на ее территорию.

– Это была волна воодушевления обманутых и растленных.

По его мнению, народ Австрии была растлен. Он не соглашался с тем, что Гитлер являлся своеобразным скальпелем в руках божественного хирурга, что его фигура имела тайный смысл. Хорошо развитый инстинкт Рюкенштайнера, имевшего цыганско-богемские корни, подсказывал ему, что Гитлер являлся преступником.

– Да ну тебя с твоей теорией божественного бича, – отмахнулся он. – И кто только в это верит?

– Ты забываешь, что боги были на стороне Аттилы[37].

Наша рота была на марше, пока не достигла долины реки Десна[38], чьи воды по цвету напоминали грозовые облака. На следующий день мы дошли до села Сопин. В моих воспоминаниях все смешалось. Остались лишь отдельные эпизоды и впечатления: десятикратные попытки взятия высоты, перерывы между боями в лесочке, разорвавшийся снаряд на полевой кухне, повар без руки и Цанглер, надвигающийся с поднятыми кулаками на курьера, потерявшего под обстрелом свой велосипед, с криком: «Уж лучше бы вы, чем велосипед!», Доршик[39] и Чагов. Так, кажется, назывались эти Богом забытые деревушки. Никогда раньше не слышал эти названия. Это была уже не Европа. Так и казалось, что вот-вот появятся верблюды и напугают своим видом и запахом наших лошадей.

Русский корпус, отрезанный в результате наших марш-бросков от основных сил, в течение дня выпустил по нас весь свой боезапас снарядов. И снова дом какой-то повитухи, где я помогал Эрхарду выпекать хлеб. Поразительно, как ловко он обращался с ухватом и коромыслом – странной утварью