Первым опомнился Ожогин. Прыгнул на Лару, повалил на пол, стал рукой сбивать с нее пламя. Подскочил Чардынин, сдернул с себя пиджак, накрыл их обоих, покатил по полу.

— Провода! — крикнул Эйсбар и с перекошенным бешеным лицом исчез за декорацией. — Провода подвели!

А вокруг уже бегали люди, тащили ведра с песком и водой, лили воду на стены, сыпали на пол песок, суетились, размахивали руками, орали, матерились, кидались грудью на огонь, падали и вновь поднимались, чтобы бежать за новыми ведрами с песком и водой. Пожар унялся быстро, огонь успокоился охотно, вроде бы подразнил, показал язык и — в кусты, но люди все не могли опомниться.

В углу неподвижно лежал большой обгорелый куль. Чардынин осторожно развернул его. Ожогин, обхватив Лару обеими руками, прижимал ее к себе. Лицо Лары было черным. Вместо платья — обугленные лохмотья. Чардынин с силой развел руки Ожогина, оторвал его от Лары и поднял на ноги.

— Карету! — прошептал Ожогин помертвевшими губами. — Карету «Скорой помощи»! — и заорал, как будто внутри его кто-то с полоборота завел мотор: — Быстро!

А карета «Скорой помощи» уже мчалась во весь опор к Калужской заставе. Шофер жал на клаксон, и тот отзывался громким дребезжащим кваканьем, распугивая окрестных псов и котов. Колеса взрывали лужи, высекали искры из брусчатки. Визжали на поворотах тормоза. Ахали и крестились вслед старухи. Подкатив к кинофабрике, карета сделала головокружительный вираж и встала как вкопанная у подъезда. Из кареты выскочил врач и два санитара с носилками. Навстречу им выбежал Чардынин в мокрой грязной рубахе.

— Сюда, сюда, сюда, — суетливо повторял он, хватая врача за руки и довольно бестолково путаясь у того под ногами.

Врач отодвинул его и вместе с санитарами скрылся в подъезде. Через несколько минут они вновь появились на лестнице. На носилках, укрытая простыней, лежала Лара Рай с черным, обугленным лицом. Носилки погрузили в карету, еще раз отодвинули в сторону суетливого бестолкового Чардынина, не отходящего от врача ни на шаг, захлопнули дверцы… И вновь понеслась карета по улицам — прочь, прочь от Калужской заставы, пугая котов и собак, взрывая лужи, высекая искры из брусчатки, взвизгивая на поворотах. Скорей, скорей, скорей! В Шереметьевскую больницу, что на Сухаревской площади, в ожоговое отделение.

За каретой, подскакивая на московских ухабах, летело василькового цвета авто, за рулем которого сидел человек с остановившимся взглядом и белым лицом мертвеца. Он не видел дороги. Перед его глазами стояла Лара Рай, какой он впервые увидел ее много лет назад, когда Чардынин пригласил ее к нему в кабинет. Юная пава с сомнамбулическими движениями и огромными полусонными глазами еще не знала своей красоты, но уже стеснялась. Она давно уже не была той легкой девочкой. Она давно стала другой. И он, желая вернуть ту, давнюю, нежную, невесомую, любимую, затеял эту дьявольскую игру света и тени. Как будто можно вернуть былое! Как будто можно повторить человека! Даже на экране. Даже на экране. Он стиснул зубы, и лицо его побледнело еще больше.

Тем временем в проявочной лаборатории Сергей Эйсбар разглядывал изображение, постепенно выступающее на пленке, которую он успел выхватить из киноаппарата.

— Потрясающе! — в крайнем возбуждении шептал Эйсбар, облизывая пересохшие губы и наблюдая, как на пленке появляется нимб вокруг головы Лары, а ее лицо словно бы уходит в глубину кадра, покрываясь ретушью тени. — Просто невероятно! Надо еще раз повторить эксперимент! Непременно повторить! Как досадно получилось, что не удалось доснять! Ну, ничего, мы это дело не оставим, не оставим… Мы это дело доведем до конца.

Лара Рай лежала на белой кровати в комнате со стерильно белыми стенами — неподвижная и немая. Голова и лицо — словно плотный кокон из бинтов. В коконе на уровне глаз прорезаны узкие щели, чтобы Лара могла смотреть на мир. Но Лара не смотрела на мир. Она вообще не открывала глаз. Тонкая бледная рука сухой веткой лежала на одеяле. Тело Лары не пострадало. Про лицо врач молчал. А волос больше нет и не будет. Так прошла неделя.

Всю неделю Ожогин сидел возле постели Лары, уставившись неподвижным взглядом в пол. Плотный ежик его волос крепко тронула седина. Лицо осунулось, под глазами залегли тени, от носа ко рту потекли глубокие борозды морщин. Чардынин осторожно приоткрыл дверь, робко заглянул в щелку, увидел, что перемен нет, на цыпочках подкрался к Ожогину, шепнул что-то на ухо — доложил о делах на фабрике, попросил указаний. Чаще всего Ожогин не реагировал, молчал. Иногда кивал или качал головой. Редко — кидал отрывистое слово. Сегодня Чардынину особенно трудно было решиться на разговор с Ожогиным. Сегодня — премьера «Веронских любовников». В главной роли — Лара Рай. Запланированы грандиозные гулянья в «Иллюзионе». Лара должна была блистать в средневековом итальянском костюме: серебряный шнур подхватывает под грудью свободно ниспадающее алое платье, на роскошных распущенных волосах — серебряная сетка, усыпанная крошечными бриллиантиками. Что делать?

— Что делать, Саша? — прошептал Чардынин, перегнувшись через ожогинское плечо. — Отменяем премьеру?

Ожогин резко замотал головой. Ни в коем случае.

— Наденешь смокинг, — отрывисто проговорил он.

— Я?! — поразился Чардынин, плохо представляя себе, как этот самый смокинг выглядит.

— Ты, ты. Наденешь смокинг, будешь ходить, пить шампанское и говорить, что на следующей неделе Лара Рай приступает к съемкам в новой фильме. А сейчас отдыхает в санатории.

— Кому говорить? — продолжает недоумевать Чардынин.

— Всем. Иди, Вася, иди. Не мешай, — он сделал нетерпеливый жест рукой.

Чардынин задом попятился к двери и задом же просочился в коридор.

Подъезд к «Иллюзиону» сиял огнями. Разноцветные лампочки мерцали по периметру входной двери. Огромными электрическими буквами горело на крыше название фильмы: «РОМАН И ЮЛИЯ: ИСТОРИЯ ВЕРОНСКИХ ЛЮБОВНИКОВ». Портрет Лары Рай в роли Юлии украшает фасад от первого до последнего этажа. Праздная публика, скопившаяся на улице в изрядном количестве, может лицезреть все изгибы дивного тела Лары, наслаждаться округлостями ее пышной груди, скромно и в то же время весьма соблазнительно выступающей из корсажа, любоваться шелковистыми струями волос — главным украшением Лары, — не без трепета душевного мечтать о нежнейших ланитах и устах. К подъезду одно за другим подкатывали авто и экипажи. Гости — отборнейший московский бомонд, светские львицы в перьях и кружевах и певцы декаданса с томной улыбкой и печальным взором, почтенные старцы в орденах и аксельбантах и живые классики русской словесности, звезды синематографа и богатые фабриканты — словом, все, все, все, кого можно окрестить «московским высшим светом». Так вот, гости сверкающей струей текут по красной дорожке и скрываются в этом храме новой Музы, в глубинах лучшего столичного кинотеатра «Иллюзион».

Ожогин, прячась за театральной тумбой, что на углу, недалеко от входа в кинотеатр, смотрел, как публика стекается к синема. Днем, после ухода Чардынина из больницы, он, как обычно, сгорбившись, какое-то время сидел еще подле Лары, но с наступлением вечера стал волноваться. Нынешняя премьера была самой роскошной, самой дорогостоящей и долгожданной за всю карьеру Ожогина. В «Веронских любовников» была вгрохана куча денег. Ожидались небывалые прибыли. Премьеру долго продумывали, долго готовили. Ни в Москве, ни в Петербурге премьер такого масштаба вообще никто не устраивал. Ожогин был первым на этой стезе. К тому же для Лары роль Юлии в определенном смысле была очень важной. Прощальной. Лара расставалась с амплуа юных девушек, переходила в другую возрастную категорию. Отныне Ожогиным ей уготовано было изображать женщин-искусительниц, женщин-вамп — опытных, коварных, обольстительных. Все эти планы профпереориентации существовали еще неделю назад, до пожара на кинофабрике. И было еще одно, о чем знал только Вася: во время войны Ожогин купил земли в Крыму под гигантский фильмовый завод. На морских берегах, там, где солнце редко прячется за тучи. В Америке уже поднялись студии на океане, и Ожогин хотел иметь первенство в России. Ездил в Крым, дышал запахами тамошней розовой травы. Он понимал: надо выходить из павильонов, пора пускать воздух на экран, ведь появится же рано или поздно цветная кинопленка, как у художников… как-то научатся ее раскрашивать…