Пан де муэрто, или хлеб мертвых, – это покрытый сахаром запеченный рулет с украшением в виде человеческих костей.

На следующий день мы отправлялись на запад, в Мичоакан, сельскую область, где люди издавна праздновали Диас де лос Муэртос. Здесь, в Мехико, в начале XX века этот праздник потерял популярность. К 1950-м годам городские жители Мексики рассматривали Диас де лос Муэртос как устаревший фольклор, выживший только на окраинах цивилизованного общества.

Такое отношение неожиданно изменилось, когда из Соединенных Штатов в южные районы Мексики просочился Хэллоуин. В начале 1970-х годов мексиканские писатели и интеллигенция отзывались о Хэллоуине словами журналиста Марии Луизы Мендозы: «фиеста гринга с ведьмами на метлах и в остроконечных шляпах, с кошками и тыквами, о которых приятно почитать в детективах, но которые не имеют никакой связи с нашей культурой». Мендоза писала, что ее братья-мексиканцы закрывают глаза на детей, просящих пенни и моющих лобовые стекла машин для того, чтобы выжить, в то время как их богатые соседи, «наша буржуазия, подражающая техасцам, позволяет своим детям ходить по домам в нелепых нарядах и просить подаяние, которое они непременно получат».

В то же время ученый Клаудио Ломниц написал, что День мертвых «стал главным ориентиром для национального самоопределения», который «противостоит американизированному Хэллоуину». Те, кто однажды отказались от Диас де лос Муэртос (или жили там, где этот день никогда не праздновали), разглядели в этом празднике мексиканскую культуру. День мертвых не только вернулся в крупные города – я о тебе, парад из «Джеймса Бонда», – он также отразил борьбу групп, лишенных голоса в политике. Эти группы воспользовались Диас де лос Муэртос, чтобы оплакать тех, кто скрыт от глаз общественности, включая секс-работников, группы по защите прав аборигенов и геев, а также мексиканцев, которые умерли, пытаясь пересечь границу с США. В последние сорок лет Диас де лос Муэртос символизирует массовую культуру, туризм и протест. А Мексика увидела себя главной в мире по выражению искренней публичной скорби.

* * *

– Я выросла среди взрослых, ненавидящих мексиканцев, – объясняла на следующий день Сара, пока мы сидели в нашем номере в Мичоакане. – Меня учили, что нам нечем гордиться, что у нас нет ничего стоящего. Они хотели ассимилироваться с американцами. Чтобы жить счастливо в Америке, нужно было иметь как можно более светлую кожу.

Дедушка и бабушка Сары уехали из Мексики в начале XX века и осели в Восточном округе Лос-Анджелеса, известном как ущелье Чавеса. В 1950 году одной тысяче восьмистам семьям, живущим в ущелье Чавеса и состоящим в основном из бедных мексиканских фермеров-переселенцев, пришли письма от правительства. В них сообщалось, что все они должны продать свои дома и освободить земли для строительства социального жилья. Им были обещаны новые школы и детские площадки, а также жилье в этом районе по завершении строительства. Переселив семьи и демонтировав дома, городская администрация Лос-Анджелеса свернула план строительства социального жилья и договорилась с бизнесменом из Нью-Йорка о постройке стадиона «Доджер». На все протесты сторонники нового стадиона, включая Рональда Рейгана, реагировали как на «ненависть к баскетболу».

Американские мексиканцы из ущелья Чавеса были вынуждены уехать дальше на восток. Родители Сары достигли совершеннолетия в условиях этого переселения. Сара родилась, когда им было по девятнадцать.

– Мои мама и тетя до сих пор с болью в сердце вспоминают ущелье Чавеса. Они очень скучают по нему, – сказала Сара.

Саре не разрешали учить испанский. Ее кожа была светлее, чем у остальных, и она была самой любимой внучкой. Все ее связи с Мексикой не выходили за пределы дома. Она росла в Лос-Анджелесе с холодной матерью, отцом – голливудским костюмером (который по сей день называет себя не мексиканцем, а «американским индейцем») и бабушкой с дедушкой. Сара безмятежно взрослела, будучи американкой, которая имела формальное отношение к Мексике, но вряд ли ощущала связь с родной культурой.

В 2013 году, отработав десять лет в детском саду и начальной школе, Сара влюбилась в Рубена (имя изменено), и они решили, что готовы завести своих собственных детей. Она забеременела. Для Сары этот ребенок был шансом «обрести настоящую семью, мою семью, желанную семью, нечто такое, что никто не сможет у меня отобрать».

Этой мечте не было суждено осуществиться. Ее сын умер, когда она была на шестом месяце беременности. Несколько месяцев после этого были временем «никого и ничего». Сара отдалилась от родителей. Она чувствовала себя одинокой. Были дни, когда ей хотелось заблудиться среди апельсиновых деревьев, растущих за домом, и исчезнуть. Потом настало время для самоедства: «Не поднимала ли я что-то тяжелое? Не съела ли я что-то неправильное?»

– Женщина предназначена для того, чтобы дарить жизнь, – сказала Сара. – Но мое тело стало могилой.

Сара чувствовала, что отравляет жизнь друзьям и коллегам. Она знала, что люди хотят жить в мире, где дети драгоценны и неуязвимы.

– Меня просили скрывать мою скорбь, – сказала она. – Они не хотели сталкиваться с этим ужасом. А я была его олицетворением. Я была чудовищем.

Сара прочесывала интернет в поисках историй других матерей, столкнувшихся со смертью детей. Она находила сайты благонравных женщин, часто с христианским оттенком («мой ангел занял место на руках у Господа»), и истории, полные банальностей и эвфемизмов. Для Сары все эти «все будет хорошо» и «не вешай нос» были пустыми клише. Эти истории не передавали мучительной агонии и тоски, которые она чувствовала.

В поисках покоя она вернулась к наследию своих предков. «Сара, ты мексиканка. Ты происходишь из культуры, знающей, вероятно, больше всего о смерти, – думала она. – Как бы справились с этой трагедией твои предки?»

* * *

Мексиканский поэт Октавио Пас заметил, что жители западных городов – Нью-Йорка, Парижа и Лондона – «сожгут свои губы», если слишком много раз произнесут слово «смерть», в то время как «мексиканец навещает ее, подшучивает над ней, ласкается к ней, спит с ней, развлекает ее; это одна из его любимейших игрушек и самая долгая любовь».

Это не значит, что мексиканцы никогда не боялись смерти. Их отношения с нею стали нелегкой победой и сложились в результате веков жестокости. Клаудио Ломниц объясняет это так: «Мексика могла бы стать гордой и могущественной империей, но вместо этого над ней издевались, ее захватывали, оккупировали, калечили, у нее вымогали деньги как другие страны, так и неприкаянные авантюристы». В XX веке, когда западный мир достиг пика подавления и отрицания всего, что связано со смертью, «веселая фамильярность по отношению к смерти стала краеугольным камнем национальной самобытности Мексики».

Смирившись со смертью сына, Сара не пыталась стереть страх смерти; она понимала, что это невозможно. Она хотела только познакомиться со смертью, получить разрешение называть ее по имени. Так, как сказал об этом Пас: навещать ее, подшучивать над ней, ласкаться к ней.