(Советские люди вступили в очень ответственный период пятилетки. Нынешний год по существу определит, с какими результатами страна придёт к её завершению. Сообщение ЦСУ СССР об итогах выполнения плана говорит об уверенных шагах нашей индустрии, о наших новых больших успехах.)

Вот две женщины в пальто непринуждённо беседуют. Полы их светлых пальто развеваются на майском ветру. Они в туфлях на шпильках. В руках у них по гвоздике. Та, что слева, красивая, с пухлыми губками на худом личике, смахивает слезу и улыбается. Слеза — тоже из-за ветра. Мельком показывают заводскую семью, крупную девочку в пушистой шапке и с маленьким красным флажком, ещё один смеющийся ребёнок с шаром сидит на папиной шее. То, что фильм может передать: солнце, ветер, шары, высокое небо, флажки и флаги, транспарант на грузовике («Слава КПСС»), по бокам грузовика ряды серпо-молотов, на борту — рельефные светлые буквы: «Свобода» (название завода выглядит лозунгом). То, чего фильм передать не может: запахи ленинградского завода в холодный солнечный день, запахи свежего морского ветра, асфальта и железной крошки, запахи кирпича, битума, бетона, креозота, свежей травы, земли, машинного масла, дыма.

(В праздничной колонне идут ветераны, участники Великой Отечественной войны, рядом с ним — молодое поколение рабочего класса, продолжающее дело своих отцов и матерей. Среди них — ударники коммунистического труда и передовики производства. Патриотический долг каждого советского человека — ознаменовать этот праздник новыми достижениями на трудовом фронте.)

Вот идёт верхушка нашего завода. Этот бодро шагающий крупный мужчина в длиннополом пальто и шляпе — сам легендарный второй директор «Свободы», N. Справа от N — громогласный и буйный начальник сборочно-механического производства B, отличный работник, запойный пьяница. О нём постоянно ставился вопрос, но как ставился, так и снимался — как без B быть заводу? B писал покаянные объяснительные о моральном облике. После отставки N все думали, что директором сделают B, но его, конечно, не сделали. Слева от N — плановик-экономист O, тогда ещё новый человек на заводе. Все трое оживлённо беседуют. Они в хорошем настроении, B смеётся, N разговаривает и жестикулирует, O, улыбаясь, машет камере цветком красной гвоздики. А за ними: лучшая лыжница завода, и роковая кокетка, и модные усатые юноши в тёмных очках, и I, «самые длинные ноги ОКБ», и очарованный пацанчик-пионер в расстёгнутой драной куртке, и хохочущий начальник ремонтного цеха, обаятельный, мастер на все руки, в перчатках и с детским флажком на круглой деревянной палочке, и близняшки-зайцы-октябрята с щербатыми передними зубами, и немолодая знойная бухгалтер, и стайка малярш из цеха 13, и юная Z — специалист по гальваническим покрытиям, и U, аскетичный главный конструктор стратегически важного изделия 5T-42Р. Камера подпрыгивает. Все дома (проспект Газа, ныне Старопетергофский) густо залиты солнцем. Окна сверкают ультрафиолетовыми звёздами.

(В руках над головами ликующих колонн — дети, очень много детей. Наша надежда, наше настоящее, наше будущее. Трудящиеся нашего завода про должают славные традиции героического рабочего класса Нарвской заставы, претворяя в жизнь ленинский завет: «Мы придём к победе коммунистического труда».)

То, чего фильм передать не может: однажды на «Свободе» оказалась делегация коммунистов одной из мятежных латиноамериканских республик, и они спросили у комсомольцев: «Вот у вас зародилось революционное движение. Расскажите, а — как? Какова методика организации подполья, устройства настоящей революции?» Комсомольцы погрустнели. А вот что фильм может передать: идёт военный оркестр, блещут инструменты на ярком солнце, трубач одной рукой играет, а другой держит самодельные партитуры. Крайний слева, тромбонист, косится в ноты. Справа — трубач, колоритный персонаж лет пятидесяти, крепко сбитый, в кепке, с бачками, в распахнутом пальто. А за ними — женщина в пушистой шапке и с шариком в руке, трое рабочих под руки, тёмные лица, кепки, улыбки, «Партия и народ едины», «Слава передовикам производства», девочка в клетчатом пальто и в платочке, пожилая пара в одинаковых тёмных пальто, верхушки деревьев над Волынкиной улицей. Ах да, и медные тарелки!

(В колоннах демонстрантов Кировского района идут трудящиеся нашего завода. Рядом со своими наставниками, ветеранами труда, идут молодые рабочие, которые с честью несут трудовую вахту пятилетки, показывая пример добросовестного отношения к порученному делу, выполняя задания в срок, с высоким качеством.)

Унылое впечатление навевает всё-таки эта сцена, не знаю почему. Вот я иду в толпе, весело помахивая портретом Суслова. Я сам набивался нести какой-нибудь портрет, за это нам давали десять рублей. Я иду-болтаю с симпатичной толстушкой, она хохочет, её перманент выбивается из-под платка, цвета которого я не помню, а губы ярко накрашены и в солнечном свете кинофильма засвечены и черны. Её звали Раиса, она была лучшим диспетчером завода, прямо-таки создана для этой должности. А потом брат её мужа женился на иностранке и уехал в Израиль, так Раису в двадцать четыре часа перевели из диспетчеров куда-то в бухгалтерию. Несколько лет назад я узнал, что она со всей семьёй уже давно живёт в Америке. Но почему же такое тоскливое впечатление, ведь тоска возникает не из-за того, что это коммунистическая демонстрация, а не свободный народный праздник, и что люди на ней — в сущности несвободные люди. Не из этого. Но и не из того получается тоска, что тогда мы были молоды, а теперь мы старики. Нет, это внутренняя тоска самого фильма, эстетическая, именно солнце, кажется, усиливает её, потому что я ведь знаю, что, несмотря на солнце, там, на праздничных улицах, холодный май, руки мёрзнут и сохнут на ветру, по улицам носит весеннюю пыль, листвы ещё нет, а красных флагов, гвоздик, разноцветных шаров чёрно-белый фильм не может передать, он не справляется с красным цветом, особенно когда его так много. А может быть, из-за музыки, то мажорной, то минорной, но неизменно трубной, ритмичной, квадратной, похожей на наши дома, наш город, солнечный и пыльный, город сверкающих, параллельных трамвайных рельс, круглых площадей-арен, цирковых тромбонов. Да, и литавр.

(Да здравствует миролюбивая ленинская внешняя политика Советского Союза! Да здравствует великий советский народ!)

Вот и Дворцовая площадь, ряды трибун, официальные лица под шляпами, огромный круглый герб, увитый золотыми гремучими колосьями, и весёлые толпы заводчан, как из рога изобилия, льются с Невского и, замедляя шаг, сливаются с другими толпами, а гигантский Ленин на фасаде Эрмитажа, тоже в толпе своих гигантских рабочих, шагает нам всем навстречу, и улыбающиеся дети едут на папиных шеях, над их шапками, лысинами, причёсками, сидя на скрипучих кожаных воротниках, щурясь на ярком солнце, размахивая флажками, и уже устало улыбаются молодцеватым матросам девчонки-комсомолки из цеха 13, а два почётных рационализатора из цеха 31 давно жаждут перейти к неофициальной части, потому, как говорится, трубы горят, да и тромбоны тоже горят, и пересохли рты, и асфальт пересох, и солнце шпарит с официальных небес, совершенно белых, круглых, выцветших и пустынных, на головы, на шапки, на круглые деревянные палочки флажков, на шары и верёвочки в маленьких замёрзших лапках, и вся маниакальная демонстрация, сбивая шаг, съезжает косо куда-то вбок, в угол экрана, и остаётся пустая площадь, залитая холодным майским солнцем, как лампой дневного света, и ждёшь декабря.