На этом наш разговор заканчивается, и Софа больше не задает вопросов. Но задумчивость буквально разливается по салону от ее сведенных вместе бровей, и я в который раз поражаюсь – и на каком таком уровне она способна влиять на обстановку вокруг? Кажется, будто любое изменение в ее состояние я ощущаю острее, чем собственное, и теперь сам крайне сосредоточенно въезжаю на парковку.

- Я могу пойти с тобой? – все же отмирает Софа, когда я глушу двигатель.

- Ты не можешь. Тебе придется пойти, иначе я не смогу спокойно заполнить все бумаги, не оглядываясь в окно, ожидая очередных неприятностей. Так что выходи из машины, и желательно веди себя потише. Если сумеешь.

Софа закатывает глаза, распахивая пассажирскую дверь, и отчего-то пытается вырваться, забыв отстегнуть ремень. Тот резко возвращает ее назад – и девушка ойкает, удивленно глядя на меня.

- Вот и я об этом, - киваю, усмехаясь, и Софа недовольно щелкает ремнем, а затем шарахает дверью внедорожника.

На самом деле, в обычной жизни я готов буквально сам треснуть тому, кто так обращается с моей машиной, но почему-то действия Софы меня лишь забавят, и совершенно не выводят на злость. Может, потому, что она выглядит крайне мило в своем недовольстве? Я понятие не имел, кто отключил мои обычные реакции, но факт остается фактом – я с ней будто бы другой человек.

Мы входим в больницу, где уже все настолько привычно и знакомо, что я киваю медсестре на посту, и двигаюсь в кабинет заведующего. Кажется, с детства тут все однотипно – серо-зеленые стены, железные скамейки, на которых только недавно перетянули раскуроченные сиденья. Наверно, это единственное изменение – не считая телевизора в общей гостиной, который я лично пожертвовал сюда, когда начал нормально зарабатывать. А так обычное отделение – не платное, потому что в квалификации врачей тут я за много лет уверен. А удобство можно купить и здесь, просто оформив платную палату.

- Добрый день, - после пары стуков захожу в кабинет я.

Врач встречает уже как старого знакомого и хорошего друга, рассказывая о состоянии матери, пока мы проходим и садимся. Софа молча маячит за моей спиной – пока мы обсуждаем анамнез, и врач отдает мне все нужные документы на подпись.

- Роб, - мягко увещевает меня доктор, когда я ставлю последнюю закорючку, - ты молодец. Не злись на нее сильно – не понять тебе ее горя, да и слава богу.

Я киваю, чувствуя напряжение за своей спиной, и представляя, что там себе навыдумывала Софа. Затем мы идем на выход, где врач кладет руку на мое плечо, и снова просит быть помягче.

Блять, а вот это уже подбешивает. Будто я тиран какой-то, а не сын, что с пятилетнего возраста был вынужден подтирать за матерью. И до сих пор, между прочим, занимаюсь этим – только уже, хвала деньгами, не самостоятельно.

Мы идем в палату, и Софа по-прежнему молчит. Даже когда открывается дверь, и перед нашими глазами предстает худенькая старушка (хотя матери всего-то пятьдесят шесть), которая с помощью двух рук встает с удобной кровати.

- Робик, - скрипит ее голос при виде нас, и мне стоит большого труда не сморщиться, и держать лицо бесстрастным, - Робик.

Хуебик! Эти слезы из глаз на сморщенном лице, трясущиеся руки с неровно повылезавшими костяшками красного цвета, и худые ноги, которые она никак не может просунуть в тапки – все это выглядело жалко и убого, но мое сердце словно давно покрылось шерстью, и не реагировало на подобное. Сколько раз оно резалось и кровоточило прежде чем окончательно затянулось? Я не знал, но повторения точно не хотел.

- Собирайся. Я отвезу тебя домой.

- Робик.

Слеза катится по уже проложенной морщинами тропинке, и я слышу судорожный вдох за спиной. Да, папина принцесса – к такому жизнь тебя не готова, верно? Может, теперь ты поймешь, что между нами пропасть, а мое на вид отвратное отношение к собственной матери отвернет тебя от меня?

Эта мысль почему-то вместо радости причинила лишь боль, и я вновь тороплю мать, пока она пытается натянуть дубленку. Дубленку! Кто ее надоумил вот так одеться весной?!

- Я купил тебе плащ, где он? – жестко спрашиваю, когда упихиваю нехитрые манатки, которые сам вчера купил и привез сюда.

Мама вздрагивает, словно я ее ударил, и смотрит выцветшим взглядом некогда ярких глаз. Мне снова мерзко на душе от той скребящей на дне тоски, потому что точно знаю – все это повторяется раз за разом. А плащ, скорее всего, либо пропит, либо отдан таким же алкашкам взамен на раздел бутылки.

- Не знаю, - растерянно шепчет мать, и тянет ко мне руки, - голова кружится.

- До машины дойдешь, - жестко отбиваю манипуляцию, и первый шагаю к выходу.

Ненавижу. Просто до ярости не переношу ее игры на публику, а тут целых два зрителя – Софа и врач – и матушка решила проявить талант по максимуму. Но я уже давно вырос и мне похрен на чужое впечатление – поэтому просто иду, не вникая, что там за спиной.

На улице, где все также сияет солнце, я успеваю скурить две сигареты, прежде чем хоть немного успокаиваюсь, и уже думаю вернуться. Но тут дверь больницы открывается – и оттуда появляется Софа, аккуратно за обе руки придерживая маму.

- Спасибо, доченька, спасибо тебе моя милая. Христу за тебя молиться буду, свечку в церкви поставлю, до конца жизни благодарить буду, - частит мама пропитым голосом, и замолкает, натыкаясь взглядом на меня.

Софа лишь молча продолжает помогать, уперев растерянный и сосредоточенный взгляд в пол, а я думаю, что на ее месте сам поступил бы так. Воспитанность и врожденная эмпатия – вот что мешает таким как мы бросить кого-то, просящего о помощи. И черт его знает, сколько должно было пройти лет у Софы, чтобы ее отвернуло от бесполезной помощи.

- В машину, - командую я, и отлепляю мать от Софы, которая все также не поднимает взгляд, - давай.

Софа садится, а мама ковыляет, забираясь сама. Я забрасываю сумку, заводя мотор, и выдыхаю, пытаясь успокоиться.

Просто отвезем мать к себе, и это все снова закончится. До следующего раза.

Софа

Когда мы с бубнящей на заднем сиденье мамой Роба доезжаем в не самый благополучный район, я выхожу из машины, хоть и не уверена, что меня позовут с собой.

Сам Роб даже взглядом не ведет – молча достает из багажника вещи, и ждет, пока его мать выберется из машины. Мне больно смотреть на женщину – вся скрюченная и какая-то жалкая, что мне стыдно за свои мысли, но ничего поделать с собой не могу.

Чем она болеет? И почему Роб так суров с ней?

Я не знала всего, да и не могла знать, но в голове прочно сидела мысль, что у Роба есть на то причины. Не может мужчина всей моей жизни оказаться плохим в отношении к родной матери. Тем более что он оплатил немаленькие счета в больнице, я видела. Просто со стороны чувств и эмоций Роб словно застыл, и казался (или был?) полностью равнодушным.