перечу! По–твоему — татьба, а я чаю: то удаль! Я, может, головы на этом деле не снесу, а ты мурзу поганого простить велишь. Обидно!

Поп упрямо:

— Нет тебе на то моего пастырского благословения! Потолковали, баста! Не моги и думать на разбой идти. Грех!

Семка попритушил вспыхнувший гнев, но отвечал совсем не смиренно:

— Грех, говоришь? Все одно, отец, приму и грех на душу, а Настю вызволю, — дерзко тряхнул кудрями.

Поп озлился:

— В геенну огненную [47] захотел? Прокляну, анафема!

В свою очередь озлился Семка:

— Испужал! Я на тя управу найду! Не благословишь? И не надо! Ужо спрошу, так ли ты рассудил.

Поп двинулся на Семку, ну вот–вот в волосья вцепится, зарычал:

— Ты загадками говоришь? К кому пойдешь спрашивать, еретик?

— И спрошу! — Семка, не замечая того, не слыша себя, орал во весь голос: — В Троицу [48] пойду, у тамошнего игумена отца Сергия спрошу: грех аль нет человека спасти? Он мне и грехи отпустит: все про него говорят — милостив…

— К Сергию? — Поп отступил на шаг, сразу осекся. В голове мелькнуло: «Вестимо, сей ересиарх [49] все грехи вору отпустит, ибо сам смутьян, царю ордынскому супротивник и нам, отцам духовным, досадчик, а князь Митя по младости, по неразумию Сергия любит…» Куда и гнев девался. Схватил парня за руку.

— Ты чего осерчал? Постой, куда ты?

Семка не слушал, двинул попа плечом, вышел на улицу. Вечерело. Острый, сырой холодок полз по земле. Воздух пьяный, весенний. После духоты церковной дышалось особенно, легко.

«Чего канителить? Сейчас же поеду к Троице!»

Отвязал коня, вскочил в седло, чмокнул губами. Застоявшийся конь весело поскакал по улице, тонкие льдинки, затянувшие лужи, хрустели под копытами. Над голыми березами кружились тучи грачей, кричали весело.

Весна!

13. ОТЕЦ СЕРГИЙ

Чем ближе к Троице, тем пуще разыгрывалась непогодь. Вспоминая вчерашний солнечный денек, Семка вздыхал невесело. Свинцовые тучи, низкие, тяжелые, в клочья разодранные ветром, торопливо обгоняли одна другую. Подобная белому покрывалу, которое волокла за собой туча, застилая дали белесой мглой, шла метель. Стало совсем холодно. Посыпалась снежная крупа, белые шарики запрыгали по дороге, застревали в складках плаща, сухими щелчками ударяли по шлему.

Семен свернул с Ярославской дороги в лес. Сразу вокруг потемнело. Слушал, как сосны гудят под ветром, и страх холодной струйкой тек в душу: «Ишь шумит бор, как живой стонет, гневается. Хорошо, днем ехать довелось, а ночью… Не приведи бог, как пить дать, закружил бы леший, ведь как там ни прикидывай — прав ты аль нет, еще не ведомо, а попа облаять успел. И понес же меня лукавый к нему! Коли за разбой вздумал взяться, почто к попу идти. Тоже станишник выискался! Э… да и какой из меня станишник — не дал бог медведю волчьей смелости!»

Приехал в Троицу продрогший, лихоманка била. В церкви немного отогрелся, а к отцу Сергию пошел — опять дрожь пробрала: чаял увидеть грозного владыку — вся Русь его знает. Увидел простого чернеца, улыбнувшегося ему ласково из полумрака. Ни мантии шелковой, ни парчи златотканой, только вечерний луч, пробившись сквозь тучи, бросил узкую полоску красного золота на его грубую холщовую ризу.

От этой простоты и бедности потеплело на душе. Опять повторил рассказ о ранах, о горе своем, о станичниках… Замолк, собрался с духом, потупясь, кончил:

— А вчерась, на исповеди у Всех святых, что на Черторье, повздорил я с попом тамошним, не благословил он меня на такое дело, а за то, что поперечил ему, чуть не проклял, от него и к тебе пришел…

Замолк на полуслове, не смел поднять глаза.

А Сергий смотрел на парня тревожно и радостно. В памяти встали давным–давно ушедшие дни. Вспомнилась своя юность, и с прежней, знакомой болью шевельнулась мысль о судьбах Руси. «Тогда еще, — думал Сергий, — от жалости к родной земле кровью изошло сердце. Не видел спасения, да и не было его, ушел в леса, стал отцом Сергием, как умел, врачевал людское горе, глядел в души обездоленных и ничего, кроме холодного ужаса, не находил там, а вот когда близится старость, когда первый иней упал на виски, довелось узнать новых людей.

Кажись, и горе старое, и люди те же — русские, ан нет! То у того, то у другого в непроглядной мгле, затянувшей очи, вспыхивают искры, как воск, тает рабья покорность!

Эх, Русь! Русь! Когда же белый саван туманов ночных, непроглядных падет на травы твои росою? Хоть бы на старости лет довелось зорю новых дней над твоими лесами увидеть!»

— Что ж, паренек, попа ты, видать, обидел, ну да повинную голову меч не сечет, а Настю свою… — замолк на мгновение, подумал: «Парня крепким словом ободрить надо, чтоб в удачу поверил, чтоб в бою не споткнулся», — Настю иди спасай! — И твердо добавил: — Спасешь невесту свою! Знаю!

Семка только ахнул негромко, упал на колени. Наклонясь над ним, Сергий продолжал:

— За то, что не гнушаешься ею, мурзой опоганенной, многое тебе простится. А мурзу не убивай. Уж коли тебе на роду написано быть за Настю, за Русь мстителем, в честном бою сведет вас судьба, а нежданным, разбойным ударом меча не позорь!