копытами хлюпала вода. Проклятущая дорога! А Настя порой поглядит на нее, на колеи, полные мутной воды, таким взором, что вся ласка весеннего солнышка заиграет в нем. Дорого дал бы мурза, согрей его Настя таким взглядом, да куда там, дождешься от нее, как же!

Горек Настин мед для мурзы, но так чудесны эти синие, слезами омытые очи, что расстаться с ними не мог старый. Ехал рядом, тайно любовался — тешил душу и не знал, что от самой Москвы вокруг его поезда кречетом кружит Семка.

Все вызнал парень: когда мурза на ночлег становится, когда поутру трогается в путь, узнал даже, с какой стороны Настя в арбе сидит, а потом ускакал вперед, дня на два опередил татар. Нанял мужиков. Засеку [51] сделали. Лишь узкая тропа выходила из лесу на дорогу. Тут же у тропы повалили вековую ель, так что легла она вершиной на деревья, нависла над дорогой, мурзе один путь — под этой елью проехать.

На тропе Семка чеснок рассыпал, а через него на два чурбашка доску положил. Дальше в лесу, за поворотом, коня привязал и забрался на ель поджидать гостя. Прождал целый день, нет и нет мурзы! Вечереть стало. Семка хотел уже вылезать из засады. Прислушался — тихо в лесу, лишь неподалеку где–то ручей журчит… Но что это?

Издалека послышался скрип: «Арба!»

Парень затаился, замер. Сперва на дороге показались татары передового десятка, не заметили, проехали мимо. Потом увидел и арбу. Спереди и сзади сильные конные отряды, с боков никого: дорога узка. Ближе… ближе… Уже виден колыхающийся войлочный верх арбы.

Скоро!

У Семки похолодели руки, напрягся весь, как лук с натянутой тетивой, вот–вот стрелу кинет, и, когда арба поравнялась с елью, кинулся вниз.

Татары сперва даже не разобрали, — что такое рухнуло сверху.

Семка рванул войлок.

— Настя!!!

На всю жизнь запомнилось перекошенное ужасом лицо мурзы. Схватил Настю, бросил через плечо, кинулся на тропу. Вдогонку засвистели стрелы. Худым поросенком визжал на дороге мурза. Перебежав по доске, Семен ударил ногой по свисающему краю, доска перевернулась, легла по эту сторону. Конь рядом. Бросил добычу поперек седла, вскочил сам, ножом, заранее воткнутым в дерево, полоснул по поводьям — тати правду сказали: «Отвязывать некогда».

Тут же рядом за поворотом кричали враги — пять лошадей у них сразу же напоролись на чеснок. Татары сунулись в обход. Куда там! Чаща, засека — ни пройти ни проехать.

— Ах, шайтан!.. — Тагай выругался, махая плетью, заорал: — Встали! Расчищай дорогу! Руками расчищай! У… верблюды! Ведь уйдет, уйдет он!..

Пригнувшись к седлу, скачет Семка, закрыл обмершую Настю щитом, чтоб глаза ей ветками не выхлестало.

За спиной нарастает топот — погоня!..

На полном скаку лошадь сотника Тагая упала на колени, всадник перелетел через голову.

— Опять чеснок! Лошадей портить! Ну погоди!

За лошадей своих рассвирепели монголы, кажется, на части разорвут парня, догнать бы только, да как догонишь, если он позади себя чеснок кидает.

Бросая покалеченных лошадей, Тагай упорно вел татар по тропе: чеснок у парня когда–нибудь да кончится!

Так и есть. Все реже напарываются лошади. Татары пошли быстрее, а Семкин конь стал сдавать: как–никак двоих везти пришлось, не считая чеснока, в котором тоже вес немалый.

Парень оглядывается: ордынцы близко! Только за деревьями не видать. Бросил последнюю горсть, почти сейчас же за спиной услышал злобный рев: напоролись, чуть поотстали, и опять тяжелое дыхание коня, и где–то совсем рядом топот погони.

Семка напряженно смотрит вперед: скорей бы! Скорей! Ух! Наконец–то! Соскочив с коня, парень бросился в сторону, где, подпертая двумя толстыми кольями, наклонилась подрубленная ель. Тут же в пеньке топор. Одним ударом обуха Семка вышиб кол, ель качнулась, пошла вниз на тропу вершиной навстречу татарам, тяжело ухнула, хлестнула верхними мутовками по земле…

Тагай осадил лошадь. Посмотрел по сторонам: справа чаща была реже — болото. В темной воде плавают прошлогодние бурые листья. Сотник повернул погоню направо, но едва его лошадь вошла в воду, как тут же дернулась в сторону, испуганно заржав, начала валиться.

Опять!

Тагай спрыгнул в трясину и сам напоролся на чеснок, упал, приподнялся, закричал о помощи, плевался коричневой жижей. Ему протянули копье. Ухватился, сорвался, ухватился вновь. Пока вызволяли его из болота, трижды цеплялся халатом за подводные коряги. Выволокли сотника всего в грязи, драного…

Узнав, что погоня вернулась ни с чем, мурза озверел, полоснул Тагая жестоко, с оттяжкой, плетью по лицу, страшно ругаясь, повернул весь отряд к Москве.

Десяток татар, оставленных с покалеченными лошадьми, слушали, как многокопытный топот становится все тише, тише.

В лесу стали слышней ночные шорохи.

С земли поднялся Тагай. Отвел руки от окровавленного лица. Воины столпились вокруг, принесли ему воды из ручья, сочувственно качали головами.

16. ЕВПАТИЙ КОЛОВРАТ

В среду, на пасхе, после полудня в кремле, в палатах княжьих, собрались бояре. Время праздничное, о мирских делах толковать, пожалуй, грех, да как не толковать, когда опять из Орды ползут тревожные вести.

А на дворе денек весенний, солнечный, княгиня посмотрела: пляшут пылинки в лучах, тошно стало думать о делах, о татарах, сказала сыну:

— Ты бы, Митя, гусляра своего позвал, пусть споет боярам песню. — И, обратясь к собравшимся, добавила:

— Добрый