Отправляю вам ссылку на мой веб-сайт, чтобы вы получили обо мне некоторое представление: www.danishapiro.com.

Спасибо.

Дани

Майкл принимал душ. Я колебалась — палец на секунду завис над клавишей, перед тем как нажать «отправить». В конце нашего разговора Дженнифер Мендельсон поинтересовалась у меня, что я собираюсь делать, раз уж обнаружила своего биологического отца. Она настоятельно призывала меня действовать обдуманно, советовала наводить справки. По всей видимости, в этом случае я могла поступить правильно или неправильно. Она сообщила мне, что существуют правила поведения в подобных случаях. Но в своих чувствах я была далека от осторожности и от упорядоченности, скорее наоборот. Я чувствовала себя безрассудной, взбалмошной. Мне требовалось не сидеть на месте и обдумывать, а совершать любые, самые разные действия. Только бы быть в движении: стучать по клавиатуре, водить ручкой по бумаге, одеваться для дневных дел, наносить помаду на теперь малознакомые губы, застегивать босоножки, — тогда я была в состоянии не терять веры, что я двигаюсь вперед, а не падаю в бездну.

16

Давнее воспоминание: дело было субботним днем в конце шестидесятых, родители с друзьями сидят в садике за нашим домом в Нью-Джерси. Над мощенным плитами двориком рассеянная тень. Над соседским забором разрослись кусты форзиции. Взрослые попивают чай со льдом из зеленых пластиковых стаканчиков, развалившись на шезлонгах, от которых на бедрах остаются вмятины, когда встаешь. Возможно, в садике есть и кормушка для птиц. Знаю одно: это Шаббат — и, значит, никаких сигарет для папы, никакого радио для мамы. Обед подается холодным, как обычно, когда мама возвращается из синагоги. Фамилия друзей Кушнер. Много лет спустя их сына арестуют и посадят в тюрьму по мерзкому делу, связанному с проститутками и растратой. Их внук женится на Иванке Трамп. Но в тот день Кушнеры — просто приятная пожилая пара, значительно старше моих родителей. Я маленькая — лет пять-шесть, — и когда я выхожу, чтобы поздороваться со взрослыми, миссис Кушнер привлекает меня к себе. Это полная женщина с начесом на голове и сильным акцентом. Я слышала, как шепотом рассказывали, будто она и ее семья в своем штетле[28] где-то в Польше вырыли проход из еврейского гетто, через который удалось уйти сотням людей. Миссис Кушнер проводит ладонью по моим волосам — они у меня светлые, как и брови. Пристально смотрит на меня. Что она видит? Я светлокожая, голубоглазая, хрупкая. Лицо сердечком. Продолжая сжимать меня в объятиях, она говорит: «Тебе, блондиночка, цены бы в гетто не было. Доставала бы нам хлеб у фашистов».

Пятьдесят два процента от восточноевропейских евреев-ашкеназов. Остальное — французы, ирландцы, англичане и немцы. Раскол, расхождение, трещина. Почти половина меня могла, строго говоря, доставать у фашистов хлеб. Я была еврейской девочкой, воспитанной в ортодоксальной традиции, которая знала наизусть сидур[29] и во все горло после каждой субботней еды распевала с отцом биркат ха-мазон[30]. Я говорила на безупречном иврите — когда сейчас слышу этот язык, он кажется мне полузабытой мечтой. Но я не выглядела как подобает — не просто была не очень похожа на еврейку, а не похожа до такой степени, что это стало определяющей характеристикой моей идентичности.

У меня очень мало детских воспоминаний — их почти нет, — но я всегда помню садик, рассеянную тень, зеленые стаканчики и шезлонги в тот субботний день. Папа, все еще в брюках от костюма, но без галстука и с закатанными рукавами рубашки. Маму помню не так четко — ее образ всегда более расплывчатый, — но она, безусловно, наблюдала сцену с миссис Кушнер, сидя за накрытым к обеду столом с нарезанными ломтями говядины и холодной спаржей.

Что на самом деле хотела сказать миссис Кушнер? Что она думала? Я слышала: «Ты одна из нас». И одновременно я слышала: «Ты не такая, как мы». Чему верить? И почему это воспоминание осталось у меня на всю жизнь? Историю про миссис Кушнер я пересказывала и раньше. Писала о ней в эссе и других воспоминаниях. Я считала эту историю важной из-за того, что вдруг мне, ребенку, наносят эмоциональную травму, говоря, что, живи я в годы войны, я могла спасти людей и моя вина в том, что я не смогла этого сделать. Но теперь я понимаю, что в этом воспоминании скрыта правда и потому оно не стерлось из памяти. Миссис Кушнер, схватившая меня за руку и рассматривавшая пристально, не желала мне зла. Она говорила не думая и высказала общее впечатление, возникавшее у людей при виде меня. Это был первый — хотя далеко не последний — запомнившийся мне случай, когда мне сказали, что я не та, кем себя считаю.

Однажды, лет в двадцать с небольшим, я записала, сколько раз я слышала от людей, что не похожа на еврейку, за один день. Шапиро — ваша фамилия по мужу? Никогда не видела еврейки с такой внешностью. Временами я расстраивалась и злилась. Что это вообще значило — не выглядеть евреем? Безусловно, среди евреев было много блондинов с голубыми глазами. Подобные замечания, если они исходили от неевреев, казались скрытым антисемитизмом, а в устах евреев звучали как ненависть к самим себе. Еще более неловким — и в то же время сильным и постыдным источником затаенной гордости — было понимание, что так некоторые пытались мне сделать комплимент. У меня была нееврейская красота. Как выяснилось, моя красота на сорок восемь процентов была французской, ирландской, английской и немецкой.

«Именно так и выглядят евреи», — отвечала я, мысленно посылая всех к черту. Я говорила о своем еврействе повсюду, где бы ни находилась. Это был мой фирменный фокус, который неизменно вызывал интерес и даже изумление. Ты еврейка? Да ладно! И я отвечала, покорно рассказывая о своем семейном древе yichus: это слово на идише означает «из хорошей семьи». Без остановки принималась я перечислять свои достижения: «Училась в иешиве. Воспитана в ортодоксальных традициях. Разумеется, соблюдаю кашрут. Две раковины, две посудомоечные машины, все как положено».

17

А вот этот эпизод я забыла, пока месяцев восемь спустя после того утра в Джапантауне мне о нем не напомнили. Я поехала в Вашингтон, округ Колумбия, на большую ежегодную писательскую конференцию, где случайно встретила старую знакомую, с которой в последний раз виделась, когда нам было по двадцать с небольшим. Посреди огромного выставочного зала, заполненного людьми, мы обменивались