Больница оказалась закрыта, но мы поговорили по домофону с кем-то, кто не знал английского. Он отвечал, что ничего не понимает, но потом сдался и впустил нас. Внутри было темно, и только пройдя несколько коридоров, мы увидели свет в приемной. Мне такое снилось: темные коридоры, эхо шагов. Извилистые, кружащие лабиринты, на стенах указатели — какой-то незнакомый алфавит. Снилось и до того, и сейчас иногда тоже: я заблудилась в чужом городе, люди что-то говорят, но я не понимаю.

В общем, мы пошли на свет и отыскали доктора, который говорил по-английски — большая удача. Мы рассказали про кольцо; он уставился на нас.

— Это клиника внутренних болезней, — ответил он. — Я хирург-кардиолог.

Я бы лучше вернулась в общежитие, чем так позориться, но, в конце концов, это был не мой палец. (Хотя кольцо мое.) А Конор — так его звали — не уходил.

— Болит так, что слов нет, — сказал он. Что немножко нелогично, если подумать. Я, по крайней мере, подумала.

— Пьяные, да? — спросил врач. Он увел Конора и сдернул кольцо силой. Видимо, было невероятно больно, только я все это время проспала в приемной.

Позже я спросила Конора, где кольцо. Он оставил его в кабинете врача. Я представила, как оно лежит в такой голубой посудине, в форме почки. Конор сказал, что кольцо сильно поцарапали, но я его сделала сама и потому немного обиделась. Я бы вернулась, если бы доктор не так сердился.

— Мне хотелось, чтобы ты сохранил его на память, — сказала я Конору.

— Я тебя запомню, не беспокойся, — ответил он.

На кухне зазвонил телефон; Аллегра сняла трубку. Это оказался Дэниел.

— Как там мама, зайка? — спросил он.

— Bueno[14]. Великолепно. У нас вечеринка. Спроси ее сам, — ответила Аллегра. Она положила трубку рядом с телефоном и вернулась в гостиную. — Отец, — сказала она Сильвии. — С повинной.

Сильвия подошла к телефону с бокалом в руке.

— Привет, Дэниел.

Она выключила свет и села в темной кухне, в одной руке вино, в другой трубка. Дождь шумел; один из водостоков заканчивался прямо над кухней.

— Она со мной почти не разговаривает, — сказал Дэниел.

Сильвия надеялась, он не просит за него вступиться. Это было бы слишком. Но, зная, как Дэниел любит Аллегру, не могла не жалеть его, не могла запретить себе, как она это умела. Холодильник забавно задребезжал, и от привычного, домашнего звука у нее чуть не сдали нервы. Сильвия прижала бокал к лицу, собралась с духом, чтобы ответить.

— Дай ей время.

— В субботу придет сантехник посмотреть душ наверху. Тебе не обязательно быть дома, я зайду и поговорю с ним. Просто по-честному предупреждаю. Тебя и Аллегру. Если не хотите меня видеть.

— Это уже не твой дом.

— Мой. Я отказываюсь от брака, но не отказываюсь от тебя. Пока ты живешь в этом доме, я буду за ним присматривать.

— Отвали, — ответила Сильвия. В гостиной захохотали.

— Ну, отпускаю тебя к гостям, — сказал Дэниел. — Буду в субботу с десяти до двенадцати. Сходи на рынок, купи фисташек, ты их любишь. Ты даже не заметишь, что я заходил, только душ будет работать.

Раз в неделю Коринн стала ходить в литературный кружок. Она надеялась, что жесткие сроки заставят ее работать. Кажется, она действительно стала проводить больше времени за компьютером, а иногда Аллегра даже слышала стук клавиш. Настроение у Коринн улучшилось, и теперь за ужином она много говорила о точке зрения, темпе и глубинной структуре. Все очень абстрактно.

Писатели встречались в квакерском зале собраний, и сперва возник вопрос (добрые квакеры предоставили помещение бесплатно): должен ли кружок придерживаться квакерских принципов в своих работах, которые здесь будут рассмотрены? Честно ли, приняв этот дар, писать на жестокие или нездоровые темы? После долгой дискуссии решили, что иногда, чтобы противостоять насилию, работа должна быть жестокой. Они писатели. Они, как никто другой, должны бороться с цензурой в любом ее проявлении. Несомненно, квакеры этого от них и ждут.

Коринн так увлеклась остальными писателями — Аллегра даже огорчалась, что, похоже, никогда их не увидит. Она слышала о них, но только в сокращенных версиях. Критический кружок строился на доверии; все рассчитывают на конфиденциальность, сказала Коринн.

Коринн не умела хранить секреты. Аллегра знала, что одна женщина принесла стихотворение про аборт, написанное красными чернилами — будто кровью. Один мужчина писал что-то вроде пикантного французского фарса, только без особого юмора, из-за неаккуратных стрелочек и зачеркиваний читать текст было неприятно; однако неделю за неделей он стабильно выдавал очередную вымученную главу о шутах и рогоносцах. Другая женщина писала роман-фэнтези с хорошим, размеренным сюжетом — разве что глаза у всех там были янтарные, изумрудные, аметистовые или сапфировые. Коллеги так и не убедили ее исправить на карие или голубые, а то и вовсе выкинуть эти злосчастные глаза.

Однажды за ужином Коринн упомянула, что сегодня вечером идет на поэтические чтения. Линн из ее литературного кружка читает эротический цикл в секс-шопе «Приятные вибрации».

— Я с тобой, — сказала Аллегра. Коринн ведь не думает, что она будет сидеть дома, когда в окружении плеток и дилдо читают непристойные стихи.

— Я не хочу, чтобы ты над кем-нибудь подшучивала. — Коринн явно стало не по себе. — Ты бываешь такой безжалостной, когда не одобряешь чей-то вкус. Мы там все начинающие. Если ты станешь издеваться над Линн, я пойму, что, наверное, тоже смешна. Я не могу писать, если кажусь себе смешной.

— Я никогда не сочла бы тебя смешной, — запротестовала Аллегра. — Я не могу. И я люблю стихи. Сама знаешь.

— Ты любишь своеобразные стихи, — ответила Коринн. — Стихи о деревьях. Этого Линн читать не будет.

Аллегра все-таки пришла без разрешения: ей не терпелось продемонстрировать свою воспитанность, а заодно заглянуть в другую жизнь Коринн. Настоящую жизнь Коринн, как она временами думала. Ту жизнь, где ей нет места.

В «Приятных вибрациях» расставили пятьдесят стульев, из которых занято было семь. На стенах за подиумом, словно бабочки, висели надувные вагины разной степени раскрытия. В шкафчиках вперемешку валялись корсеты и пристегивающиеся фаллоимитаторы. Линн очаровательно нервничала. Она не только читала, но и говорила на близкие темы, личные и художественные. Она только что закончила стихотворение, где женская грудь в нескольких строфах рассказывает о своих былых обожателях. Стихотворение имело формальную структуру, Линн призналась, что сомневается, насколько это оправданно, и попросила аудиторию рассматривать ее работу в качестве пробы пера.

Даже грудь говорила голосом поэта, с завыванием в конце каждой строчки, как у Паунда, или Элиота, или кто там начал эту несчастную традицию. В сильных местах слушатели хлопали, и Аллегра тоже старательно хлопала, хотя, по-видимому, не сходилась с ними во вкусах. Потом она вместе с Коринн подошла поздравить Линн, сказала, как ей понравился вечер. Сложно придумать более невинное заявление, но Коринн строго взглянула на Аллегру. Та понимала, что обременяет Коринн. Она сама навязалась, зная, что Коринн не хочет ее здесь видеть. Аллегра извинилась и ушла в туалет. Она тянула время, умывалась, причесывалась — специально, чтобы Коринн могла поговорить с Линн наедине.