В наушниках стоит страшный шум. Все кого-то вызывают, хрипло проклинают или предупреждают. То и дело кто-то издает крики отчаяния, когда его самолет в объятиях пламени устремляется вниз. У меня нет времени подумать о чьей-то беде или кому-то посочувствовать. Тут каждый сам за себя.

Кто-то кричит:

– Иду на таран!

Еще крик:

– Это Георг!

Обломки летят в воздухе. Георг направил свой истребитель прямо в фюзеляж «Боинга». Наш самолет и машина неприятеля, кружась, вместе летят на землю.

Да, парень полностью искупил свою вину.

Я получаю пробоину. Вот что бывает, когда всего на мгновение начинаешь проявлять сентиментальность. Резко разворачиваюсь. Умирают только один раз. Более того, я совершенно изможден. Пот стекает по моим бровям, руки трясутся, а глаза лихорадочно смотрят вокруг и повсюду натыкаются на падающие самолеты. Повсюду темные полосы дыма, желтые языки пламени и белые купола парашютов, а далеко внизу простирается голубой Ла-Манш. Как чудесно было бы спокойно полететь назад, прямо сейчас! Вырваться из этой братской могилы, где мертвые совсем рядом, над и подо мной. Никто не заметит, если я выйду из боя и полечу обратно.

Но тут еще много четырехмоторных самолетов. С мыслью о бомбах, падающих на нашу родину, о присяге, данной в семнадцать лет, я снова лечу вслед за серыми махинами, сеятелями многоликой смерти. Снова неповоротливые «Боинги» впереди удаляются от меня, оставляя за собой следы черного дыма, словно раненые насекомые, спешащие в укрытие. Моя машина летит у них на хвосте в этом дыму, маскирующем мое приближение.

Проплешин во вражеском строю становится все больше. Я по-прежнему могу увидеть только отдельные немецкие истребители.

Только я собираюсь начать свою пятую атаку, как сбоку в нескольких метрах от меня появляется «Тандерболт», из кабины которого на меня с ужасом смотрит лицо чернокожего пилота. Он летит под ответный огонь своего же бомбардировщика! Я занимаю позицию почти в тридцати метрах позади него, но мои орудия не стреляют. Со злостью рву все рукоятки и рычаги. Бесполезно. Боеприпасы кончились.

Я бросаюсь вертикально вниз и заставляю себя оглянуться. Не летит ли негр за мной? Стрелка спидометра уверенно перемещается: 600–700–750–800, и мой самолет медленно вращается вокруг своей оси. Когда я поднимаю глаза немного вверх, довольно большая часть Европы пролетает передо мной, словно на карусели: Бельгия – Ла-Манш – Англия – снова Ла-Манш – Голландия – Бельгия – и снова Ла-Манш. На спидометре снова больше восьмисот километров в час, и стрелка упирается в ограничитель. Воздушный поток столь силен, что штурвал почти заклинило. Обеими руками я могу сдвинуть его лишь на миллиметр.

До земли еще три тысячи метров!

Я осторожно нажимаю рукоятку, чтобы опустить закрылки, и осмеливаюсь только включить маленький электрический моторчик, управляющий рулем, потому что мощный поток воздуха может вывести его из строя.

Обтекатель мотора начинает подниматься передо мной все выше, затем оказывается над линией горизонта. В несколько секунд моя машина снова забирается выше тысячи метров. Мощная перегрузка при выходе из пике не дает мне управлять самолетом. На меня словно навалился груз весом в сотню центнеров. В небе вспыхивают красные пятна: по крайней мере, их видят мои глаза. Моя голова холодна, пальцы онемели.

Прошло несколько мгновений, и вуаль оцепенения слетела с меня. Самолет снова подчинялся мне.

Я направился к своему аэродрому и по пути встретил семь парашютистов. Они вполне могли выпрыгнуть из моего первого бомбардировщика. Летчики висели в небе, как лестница Иакова. Ступени располагались в том порядке, в котором люди покидали сбитый самолет. Только последний нарушал последовательность и образовал собой верхнюю ступеньку. Должно быть, он был меньше и легче остальных и потому спускался на землю медленнее. Чуть поднявшись вверх, чтобы взглянуть на свою жертву, я увидел, что на стропах парашюта висела лишь половина тела.

Сразу за мной приземлилась изрядно потрепанная машина. Осмотрев ее, мы насчитали тридцать восемь пробоин. К нижней части крыла прилипло зловонное серое вещество. Вокруг него виднелись кровавые пятна. Это были человеческие мозги. Пилот рассказал, что в пылу боя столкнулся с парашютистом и несчастный, который висел под куполом, получил страшный удар крылом самолета.

Один за другим истребители садились на поле аэродрома: все, что осталось от нашего гордого строя из шестидесяти машин.

Мы думали о тех, кто мог приземлиться на других полях в Голландии или Бельгии, и наши надежды час от часа росли, потому что наша связь работала превосходно. Ульрих и Вернер тоже вернулись немного позже; только около полуночи мы смогли осушить бокалы с шампанским в честь живых и в память погибших. Из шестидесяти наших товарищей погибло больше тридцати. Многие получившие ранения боролись за свою жизнь в госпиталях, и среди них был юный пилот по имени Георг.

Боевые потери никогда ранее не были столь тяжелыми. Оставшиеся в живых пилоты эскадрильи пришли на завтрак в угнетенном состоянии. Новый Staffelkapitän приветствовал их, но они лишь неохотно отвечали:

– Доброе утро.

– Хинтершаллерс! – позвал «папа», наш советчик, философ и друг.

Дежурный по столовой сержант с подобострастным видом подбежал к новому командующему узнать, что тот хотел от него.

– Тебя зовут Хинтершаллерс?

– Нет, герр гауптман. Просто некоторые хотят меня так называть.

Командующий задумчиво покачал головой:

– Ладно, Хинтершаллерс, будь любезен, приноси мне только хлеб. Видеть больше не могу этот щенячий корм. Ничего, кроме белого хлеба. Каждый день!

Толстый сержант печально пожал плечами:

– К сожалению, мы получаем белый хлеб только на flugzeugfürher. От хлеба из продовольственного пайка пучит живот, а это вредно для летчиков.

Мы ухмыльнулись. Хинтершаллерс всегда был таким. Kapitän изумленно взглянул на него.

– Газы вредны для летчиков? – скептически повторил он, повысив голос. – Кто-нибудь слышал о таком?! Ты всегда так выражаешься?

– Так точно, герр гауптман; с профессиональной точки зрения я особенно тревожусь, чтобы мои слова воспринимались серьезно. Не говоря уже о том, что газы могут действительно кое-кому испортить жизнь.

Мы грохнули. Только Хинтершаллерс оставался серьезным и принял позу оратора.

– Прими таблетку Хинтершаллерса, – хором присоединились мы к нему, – и не будешь выпускать газы отчаянно, только случайно!

Как всегда в подобных случаях, Хинтершаллерс достал свой бумажник с таким видом, словно хотел окончательно повергнуть безмолвного Kapitän в шок. Красочные фотографии и благодарности из благословенных мирных лет рекламировали фирму семейства Хинтершаллерс по производству препаратов, улучшающих пищеварение, чьим наиболее удачливым представителем когда-то был наш Хинтершаллерс.