Когда остальные уходят, я останавливаюсь перед ней, но она быстро делает мне знаки:

«Прошу тебя, Фэй, не надо! Ты делаешь только хуже».

Меня передергивает от ее слов, будто это я довела ее до такого состояния.

«Ты в безопасности, – говорю я ей. – Это главное. Я просто хотела, чтобы у тебя все было нормально».

Секунду она смотрит в никуда, а потом тяжело вздыхает и отвечает мне:

«Сегодня у меня все нормально. Завтра и послезавтра тоже будет нормально. Дальше… Кто может знать? Но нет смысла заглядывать настолько далеко. Я сосредоточусь на том, чтобы жить одним днем, и буду надеяться, что мое зрение еще хоть сколько-то времени сохранится».

В этот момент по коридору проходит еще один подмастерье. Он вежливо кивает мне, а потом изумленно застывает, узнав Чжан Цзин. Секунду он удивленно рассматривает ее костюм служанки, а потом смущается из-за того, что его поймали на любопытстве. Быстро отведя взгляд, он поспешно уходит. Снова посмотрев на Чжан Цзин, я вижу, что она раздосадована.

«Лучше тебе уйти, пока больше никто тебя не увидел, – говорит она. – Не надо привлекать к нам обеим внимание. Твое положение по-прежнему поддерживает высокую репутацию семьи».

«Прости, – говорю я ей, чувствуя, что у меня глаза наполняются слезами. – Я не хотела, чтобы так получилось».

«Мы обе не хотели, чтобы так получилось, – отвечает она. – Нам надо стараться принимать все, как есть. И я понимаю, что ты сделала все что могла. Я благодарна».

Она берет метлу и продолжает мести коридор, оставляя меня стоять на месте. Я чувствую себя просто ужасно. Я действительно сделала все что могла? А может, я могла еще как-то ей помочь? Ее слова заставляют вспомнить, что заявил мне Ли Вэй, перед тем как удалиться: «Нельзя просто терпеть день за днем. Жизнь должна иметь какой-то смысл, в ней должна быть надежда».

Я внезапно понимаю, что он имел в виду, и в горле у меня встает ком. Чжан Цзин смирилась с тем, что ей можно надеяться выжить еще немного, надеяться, что слепота не наступит еще один день, мысленно отодвинуть тот момент, когда ей придется присоединиться к попрошайкам. Это ужасное, мрачное существование. Это вообще не жизнь.

Когда она скрывается за углом, я неожиданно обнаруживаю, что направляюсь к ближайшей двери. Мои намерения пойти в библиотеку забыты, вместо этого я присоединяюсь к тем, кто шагает к центру деревни на похороны Бао, назначенные на время заката. Я толком не знаю, что меня туда влечет. Сначала мне кажется, что беда Чжан Цзин заставила меня острее осознать трагичность того, что случилось с Бао. Однако когда я оказываюсь рядом с толпой, собравшейся на церемонию, то понимаю, что привело меня сюда на самом деле.

Ли Вэй.

Впервые за долгое время при взгляде на него я не вспоминаю тот сверкающий образ из детства. Неумолимое влечение и эмоциональные последствия ухода к художникам по-прежнему меня жгут, но и эти чувства на какое-то время приглушаются. Сейчас к нему меня притягивают его потеря и его ярость из-за ситуации, в которой оказались мы все. Это созвучно той боли, которая меня терзает из-за Чжан Цзин, и, хотя я не уверена, что он захочет со мной разговаривать, я понимаю, что должна попробовать с ним поговорить.

Он стоит в первых рядах собравшихся: спина у него прямая, выражение лица гордое и почти высокомерное. Вот только глаза выдают его, как обычно, несмотря на внешнюю стойкость. Я вижу переполняющие его чувства, и мое сердце сжимается от боли. Я достаточно хорошо его знаю, чтобы понять – он собрал все свое самообладание, желая оставаться спокойным в присутствии остальных. Мне хотелось бы броситься к нему, схватить за руки, показать, что он имеет право горевать и проявлять свои чувства.

На нем белая рубашка – наверняка взятая на время из общественных фондов. Записи говорят, что в прежние времена на похороны все жители поселка приходили в белом. Когда торговый обмен с нижним городом стал уменьшаться, запасы одежды оскудели. Сейчас только ближайшим родственникам выдают белое из тщательно хранимых общих запасов. Несмотря на то что белый цвет говорит о печальных событиях, я поражена тем, как хорош собой становится Ли Вэй, когда вымоется и оденется не в грязную рабочую робу. Я его таким редко видела. Смыв с себя грязь, он кажется почти царственным – человеком, который способен быть вождем и внушать почтение, а не трудиться в темной шахте.

Священник склоняется перед алтарем памяти, на котором уже установлены священная лампада, две свечи и пять чашек. Его помощники подносят благовония, он весьма церемонно возжигает их и возлагает на алтарь. Вскоре аромат сандалового дерева достигает и того места, где стою я. Священник повторяет привычные знаки и танцы, и хотя я почтительно за этим наблюдаю, мысли мои уносятся прочь. С появлением слепоты похороны участились, так что вся церемония нам даже слишком хорошо знакома.

Я снова сосредотачиваюсь на Ли Вэе, думаю о его словах и его убежденности. Он действительно намерен осуществить то, о чем говорил? Он и правда собирается попытаться спуститься вниз? Может, в нем просто говорил гнев?.. Однако, когда я в него всматриваюсь внимательнее, что-то подсказывает мне, что его слова не были порождены минутным порывом. Не удивлюсь, если он планировал свое предприятие уже давно. Просто необходим был достаточно весомый повод, который бы подтолкнул, и им стала гибель отца.

Мои мысли внезапно и очень грубо прерывает шум, заставивший меня буквально подскочить на месте. Из-за душевного смятения и благодаря способности адаптироваться, я всего за пару дней научилась не слышать большую часть фоновых звуков – тех звуков, которые поначалу меня ошеломляли. Теперь, по прошествии этого времени, я игнорирую привычные звуки и сосредотачиваюсь только на тех, которые напрямую меня касаются или оказываются особенно заметными.

От нового шума мороз идет по коже, и я ищу его источник. Рядом со священником один из его помощников только что ударил в церемониальный гонг. Мои глаза округляются: я понимаю, что этот чудовищный звук был вызван движением, которые я бессчетное число раз наблюдала на похоронах и во время других ритуалов. Я и не подозревала, что конечным итогом этого становился такой шум. Я обвожу взглядом собравшихся, проверяя, отреагировал ли на него еще хоть кто-то. Однако все почтительно наблюдают за священником, не считая пожилой женщины рядом со мной – она заметила, как я вздрогнула.

«А ты знаешь, почему они бьют в гонг?» – спрашиваю я.

Женщина кланяется, отдавая должное моему статусу, а потом отвечает:

«Это должно распугать злых духов, которые могли бы помешать уходящему покойнику. – Она делает небольшую паузу. – По крайней мере, так мне говорила моя бабка. Не знаю, почему удар по нему их пугает. Наверное, это какая-то магия».

Я благодарю ее и наблюдаю за церемонией дальше. Несмотря на всю мрачность происходящего, мне почти хочется улыбаться. Я-то понимаю, как это может распугать злых духов! Все это время я и не подозревала, в чем на самом деле цель удара в гонг. И никто не подозревал. Много поколений священников продолжают использовать гонг по привычке, хотя его уже давно никто не слышит. Интересно, сколько еще вещей такого рода были нами потеряны, когда исчез звук?