Он силился улыбаться, но на душе у него было неспокойно: эти двое производили неприятное впечатление, с такими влипнешь в историю; дело принимало дурной оборот, от выпитого у него путались мысли, и он не знал, как себя вести – здесь ведь не то, что в «Трех кораблях».

– Пошли отсюда, – сказал он Марии, – уже поздно.

Она не отвечала и все глядела на типа в очках.

– Извиниться бы надо перед уходом, – сказал тот и выдохнул сигаретный дым в глаза Герэ, который только дернул головой.

За спиной у них хихикнули, Мария сделала шаг по направлению к выскочке, и тот в свою очередь невольно попятился. Смех в толпе стих, сарказм сменился любопытством.

– Слушай ты, гангстер провинциальный, – проговорила Мария все тем же приглушенным голосом, – ты оставишь нас в покое или нет? Опереточные головорезы меня на привлекают. Я, видишь ли, в Марселе настоящих знавала, крутые ребята были… Серьезные люди… Они, во-первых, клиентов не трогают; во-вторых, вежливо обращаются с женщинами; в-третьих, у них не бывает грязных рубашек, черных ногтей и педерастических кудряшек… Все понял? Тогда отойди-подвинься. Мы с племянником через несколько лет зайдем – посмотрим, как ты развился… Но торопись, а? Тебе ж, старик, не пятнадцать, чай…

Тип пытался ее перебить, но напрасно, и теперь стоял белый от злости. Насмешки обратились на него, он непроизвольно отступил перед Марией и ее орлиным взором, но, как только она повернулась к выходу, прицепился за ее спиной к замешкавшемуся Герэ.

– Так, значит, весело тебе?

С этими словами он ударил его ногой в колени и кулаком в живот. Не ожидавший такого поворота Герэ согнулся пополам, получил еще один удар ботинком по ребрам и повалился на пол. Тут уж тип дал себе волю. Он всаживал ему удар за ударом, подталкивая к двери, а Герэ, ослепленный, окровавленный, только неловко защищался. Так он оказался в дверях, а сутенер с помощью портье выкинул его наружу и захлопнул за ним дверь. Герэ упал к ногам Марии.

Занималась заря, стоя на лиловой мостовой, Мария смотрела на него сверху и, казалось, менее всего была склонна к состраданию. Он чувствовал боль в ребрах, у него шла кровь носом, его тошнило. Он прислонился спиной к двери, попробовал приподняться.

– Ну? – спросила она.

Герэ осел, поднес руку к лицу, посмотрел на окровавленные пальцы, вытер их о брюки. Потом откинул голову назад и глубоко вздохнул с закрытыми глазами.

– Хороший воздух, – сказал он вдруг, – прямо деревенский.

– Тебя не смущает, что тебя избили?

Мария стояла над ним неподвижно, как судья. Но мысли Герэ витали далеко от нее, от драки, ото всего.

– Нет, – ответил он спокойно, – нет, это не важно…

– Что же, по-твоему, важно?

Мария не спрашивала, Мария негодовала.

– Важно, что сейчас нам хорошо, – отвечал Герэ. – Музыка хорошая… Пустынная улица красива… Сейчас мы вернемся в наш красивый дом, ляжем вместе спать – вот что важно.

Он говорил тихим, мужским, уверенным голосом, и ей пришлось чуть ли не на колени встать, чтобы заглянуть ему в лицо; внутри у нее все кипело.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она. – Мне нужен мужчина, которого бы я уважала. Свободный мужчина, который может всех послать куда подальше – и хамов, и порядочных людей, и гангстеров, – мужчина, которого уважают, понятно?

– Тебе бы было легче, если б я его убил? – мягко спросил Герэ. – Ты оскорблена?

– Да, мне стыдно.

Герэ уронил голову набок, прядь волос упала ему на глаза, он не смотрел на Марию, на его лице читалось безразличие тяжело раненного человека. «Он красив», – подумала она впервые.

– Я не тот мужчина, которого уважают, – произнес он медленно, – и никогда таким не был, ни в школе, ни дома, ни на заводе. Люди обходились со мной плохо и продолжают это делать.

Пока он говорил, Мария наклонилась над ним, взяла его за подбородок, стараясь заглянуть в лицо, но он отводил глаза.

– Да, но однажды ты все-таки взбунтовался. Послал все подальше: завод, терриконы, закон… ты убил человека… Однажды ты все-таки это сделал…

– Ты полагаешь?

Он задумался, а она разогнулась, тяжело дыша. У него создалось впечатление, что они сказали друг другу что-то такое, чего не следовало говорить; ей же казалось, что последнее слово все-таки осталось не за ней. Презрение, гнев, ярость сменились в ней каким-то неясным чувством, не похожим на все, что она испытывала до сих пор.

– Ты идешь? – Жесткостью голоса она старалась успокоить сама себя.

Герэ поднялся и принялся старательно чистить рукав.

– Надо же! Пятно!

Запачканный смокинг, судя по всему, волновал его больше, чем то, что его избили на глазах у любовницы, и в ней снова закипел гнев.

– Идешь ты или нет? Прихорашиваться потом будешь!

Он взглянул на нее, улыбнулся и проговорил:

– Нет, конечно, должен же я с ними разобраться…

Он повернулся к двери, открыл ее и исчез, прежде чем она успела что-либо сказать.

Мария осталась одна, ее тянуло войти следом за ним, но она удержалась и прислонилась к черному дверному косяку, чуть посеревшему в утреннем свете. Глубоко вздохнув, чтоб успокоить непонятное внутреннее волнение, она с удивлением заметила, что воздух и в самом деле пахнет хорошо…

Герэ постоял немного в полумраке, вдали от бара, ноги у него были ватные. Никто не видел, как он вошел, зато он слышал у стойки злобные голоса своих противников. Коренастый, в клеточку, язвил, а садист-псевдогангстер явно нервничал.

– Не стоило его ногами пинать, – говорил клетчатый. – Ты ж видел, что он драться не умеет… Ты, голубчик, я смотрю, на подлости готов, если тебя задеть.

– Это кто ж меня задел?

Голос типа, которого Герэ называл опереточным гангстером, звучал теперь очень высоко. Может, Мария и не ошиблась, когда говорила о педерастических кудряшках… «Умеет она выражения подбирать», – подумал Герэ и затрясся в беззвучном смехе. И вообще, до чего же все смешно. Уморительная история получалась…

Зачем он стоит здесь с заложенным запекшейся кровью носом и болью в ребрах, а типы в баре говорят о нем, будто у них нет других занятий в этот час? «Оказался в центре внимания…» – сострил он про себя; его вдруг охватило совершенно нелепое для человека, подвергшегося избиению, чувство превосходства. Сейчас ему снова набьют морду, и от этой мысли он втянул живот, где до сих пор ощущалась боль. Впервые он не задавался вопросом, что он будет делать, почему и что скажут люди; просто он намеревался поступить сообразно своему желанию и внутренней потребности. И оттого чувствовал себя свободным, ощущение было сильным и пьянящим, эдакой спокойной экзальтацией, которая и была чувством свободы – он узнал его, хотя никогда не испытывал прежде. Чудно, конечно, когда свобода заключается в том, чтобы получать удары ногами, думал он, выходя из темноты.